Tochka vozvrata - Hairuzov

Малышев закашлялся, затем достал носовой платок, долго сморкался. Все молчали. Тишина в комнате заполнялась шуршанием дождя, да из кухни монотонно выстукивали часы с кукушкой.

– В Наканно его ждали целый день, – продолжал Малышев. – Жгли костры. А к обеду началась пурга. На земле слышали, как самолет прогудел где-то рядом и ушел дальше на север. Больше его не слышали. Сразу же организовали поиски. А тут, как назло, ударили морозы. Таких морозов я не помню с тех пор. В Киренске под скалой – минус шестьдесят три. Вся Сибирь покрылась туманом. Целый день сидели мы у самолетов, грели двигатели. После обеда туман чуть растянет, вылетаем. Поляков карту большую повесил в штурманской, черным карандашом обвел район возможного гудаевского полета. Красным зачеркивал то место, где уже летали поисковые группы. В первую очередь старались искать на крупных реках, затем на более мелких. Летали галсами, по спирали, охотники в тайгу выходили.

В это время из Красноярска сообщили, что в день выборов какой-то самолет пролетел над Усть-Илимпией, но почему-то не сел, а ушел вверх по реке. Полетели туда, и точно, километрах в восьмидесяти от поселка на реке Илемпии нашли следы от лыж самолета. По следам определили: летчик дозаправился и улетел дальше, но куда, никто не знал. А что это самолет Гудаева, никто не сомневался. Лыжи у него были с заплатой, так на снегу отчетливо был виден этот след.

Тут подвернулся начальник топографического отряда. Он сказал, что неподалеку от следов самолета есть зимовье, в нем склад с продуктами. Мясоедов, долго не раздумывая, берет меня, и мы вылетаем на Илемпию. Прилетели вечером, нашли зимовье, а оно разграблено. Одни бревна торчат, даже мох из пазов вытащен. А ночью мороз под шестьдесят. Воздух густой, будто холодные сливки, хватаешь чуть больше положенного, точно ежа проглотишь, лицо ломит – спасу нет. Мясоедов послал меня на самолет. «Слей, – говорит, – бензин, будем костер поддерживать, а то замерзнем». Так и дежурили поочередно у костра: я дремлю, он огонь поддерживает. Измаялись мы тогда, ведь до этого в Киренске ночи не спали. До сих пор те ночи дают знать, подцепил я тогда радикулит. Так вот, к утру Мясоедов еще раз за бензином сходил.

Утром заправили остатки бензина, вылетели в Усть-Илимпию, а через несколько минут винт остановился, кончилось горючее. Мы сели на реку. Снова развели костер, соорудили что-то наподобие балагана. Мясоедову я говорю: «Выходить надо», а он заупрямился: «Нет, нельзя, – говорит, – нам отсюда трогаться. Во-первых, будут искать самолет, человека в тайге найти, что иголку в стогу. А самолет – другое дело. Его далеко видно». Боялся он почему-то идти, может, потому что снег глубокий был. Просидели мы так трое суток, я за это время из лесины успел лыжи вырубить. Адская, скажу вам, работа. В музей бы их сдать. Еще одну ночь перекоротали, а потом решили идти. Кое-как привязали к ногам мои лыжи, пошли. Солнце только к обеду показалось – выползло из-за сосен, точно белка бурым пятнышком, помаячило сквозь ветки, и опять сумерки навалились, будто ледяной чехол на тайгу натянули. И пустота вокруг, ни души. Неделю шли по реке. Хорошо еще неприкосновенный запас был, галеты, шоколад. Так бы от голоду померли. За сутки километров пять делали, а может, и того меньше. Брови, ресницы, усы все в сосульках, валенки, унты задубели – не гнутся, точно в кандалах идем. Командир отставать стал, упадет в снег, уставит глаза в небо, лежит, не двигается. Взвалил я его на себя, не бросать же в тайге одного. Так еще двое суток ползли. Присяду, сил нет идти дальше. Ну, думаю, пропади все пропадом, только бы не вставать, а вспомню – дома дети ждут: Вовке тогда два года было и девчонкам по полгода, встаю и иду дальше. Потом увидел, по реке едут эвенки на оленях. Недалеко, метров пятьсот от нас, вот-вот за поворот скроются. Я ракетницу вытащил, хочу выстрелить, а пальцы не сгибаются, замерзли. Кое-как всадил патрон, выстрелил. Они сдуру перепугались, замахали бичами и скрылись. Ей-богу, заплакал я от злости, а слезы тут же на щеках замерзли. Полежал немного, сходил в лес, нашел сушину, наломал веток и развел костер. Еще одну ночь перекоротали, но чувствовал – последняя ночь. Мясоедов распухать стал, ноги не двигаются, померзли.

Утро настало, мороз вроде поменьше. Думаю, дальше идти надо, а от костра уходить сил нет. Взвалил я Мясоедова на спину, он мне слоном казаться стал, пошел дальше. К обеду вижу дымки, километра два до них. А сил тащить нет.

– Ты полежи здесь, а я схожу людей позову, – говорю Мясоедову. Он по-щенячьи как-то икнул и обхватил меня за ноги.

– Не бросай меня, замерзну, – бормочет, а губы белые-белые.

Оставил я его, чувствую, если не дойду, замерзнем оба, в двух шагах от людей. Кое-как дополз до поселка, а через полчаса Мясоедова принесли, – Малышев закашлялся, на лоб упали редкие с проседью волосы. В комнате появилась с чайником Татьяна Михайловна, разлила кипяток по кружкам:

– Мне о том, что ты потерялся, на третий день сообщили, – проговорила она. – Пришла ко мне соседка, сама-то я из дому никуда, печь топлю, чтоб ребятишки не замерзли. Я ее расспрашивать начала, гляжу, мнется, что-то недоговаривает. Ну, думаю, все знают, только не говорят. Попросила соседку посидеть с ребятишками, а сама в аэропорт.

Туман был: в двух шагах ничего не видно. Бегу, реву как дура. Прибежала, гляжу, начальство незнакомое. Поляков увидел меня, построжал.

– Ты, – говорит, – чего прибежала? Сиди дома, что узнаем, сообщим.

Ох и натерпелась я тогда, ночью где машина проедет – слушаю, не завернет ли к нашему дому. Через неделю привезли, худого, обросшего…

Татьяна Михайловна замолчала, посмотрела на мужа, и было в этом взгляде что-то такое, отчего у Малышева задергалась нижняя губа. Дрожащей рукой он пошарил по столу, отыскал пачку, заскорузлыми, короткими, точно плоскогубцы, пальцами вышелушил новую папиросу.

– Я тут немного добавлю, – посматривая на Малышева, неожиданно добавил Николай Григорьевич. – Нас из Иркутска вызвали, мы там как раз новый самолет получали. Вместе с нами прилетело начальство из Москвы и тут же распорядилось: поиски прекратить до весны. Прошло-то уже около месяца, как Гудаев потерялся. Собрали комсомольское собрание. Как же так, говорим, товарищи в тайге ждут, а мы их на произвол судьбы бросаем. Проголосовали. Решили поиски продолжать. Осталось-то, собственно, по Мишиной карте верховье Илимпии осмотреть. На другой день вылетели туда. Вот верите или нет, а сердце чувствовало – сейчас найдем. И точно. Смотрим: поворот Илимпии, белое пятно, а посреди белый крестик. Самолет. На носу стоит, скапотировал, значит. Покружили над ним – нет людей. Поначалу решили выбросить туда десант. А потом передумали. И в общем-то правильно. В тайгу надо посылать бывалых людей, охотников-промысловиков. Тогда решили: у поселка, где мы вышли из тайги, высадить группу, а оттуда на оленях идти к самолету. Помню, прилетели, берег видно, а вот река вся в тумане. Стали садиться, а направление держать по берегам.

Страшная, я вам скажу, посадка, на ощупь. Куда садиться – не видно. Командир мой, как раньше говорили, летчик милостью божьей. Звук двигателей странный, неземной какой-то. Только потом сообразили: от мороза он такой. По-быстрому выгрузили снаряжение, высадили людей – и самолет улетел обратно в Киренск. Мы потом к гудаевскому самолету пять суток добирались. Код разработали на всякий случай, вдруг что понадобится. Так мы только спирт просили. Ползем по тайге, а нам сверху путь указывают. Чуть в сторону отвернем, так командир что придумал: сажи набрал в коробки, и если мы не на ту речку свернем, так самолет снижается, и бортмеханик поперек реки сажу высыпает. Добрались мы до самолета, а на приборной доске записка: «Потеряли ориентировку, просидели трое суток. Мороз усиливается. Уходим вниз по реке». И еще: Гудаев написал адрес своей девушки в Минске, а Боря просил написать матери.

Их нашли в пятнадцати километрах, замерзших. Эвенк-проводник по следам рассказал все, что с ними произошло.

В первый же день они попали в наледь. Летчик промочил унты. Ночью по неосторожности сжег их на костре. Тогда Гудаев надел на ноги малицы, шел в них, обморозил ноги. Остановились теперь уже окончательно, развели костер. Идти дальше было невозможно, снег по пояс. Так просидели еще несколько дней. Продукты у них были. Потом Макаров решил все-таки идти, искать людей. Летчик отдал ему свою меховую куртку, они переоделись. Боря отошел метров пятьдесят, летчик не выдержал, заплакал. Тогда Макаров сорвал шапку с головы, бросил ее на снег: «Пропадать, так вместе». Вернулся к Гудаеву, лег рядом, укрылись они одной курткой. Так и замерзли. На щеке у командира остались замерзшие слезы, маленькие такие льдинки.

– А я после тех поисков в больницу попал, – вздохнул Малышев. – На ноге мне два пальца отняли. Через некоторое время ребята на бортмехаников поехали учиться. А мне инвалидность дали. Вот такие пироги. А уехать отсюда уже не мог. Прикипел, – Малышев глухо, вполсилы покашлял, жадно затянулся.