Груз для горилл - Юрий Ячейкин

Психолог хмуро посматривал на красноречивого здоровяка.

— У Вас действительно богатырский талант пародировать, — решился он наконец вымолвить. — Но как мне следует понимать вашу выдумку с летописным журналом? Как нежелание разговаривать со мной?

— Извините, — поспешно прервал его Добрыня, заметно покраснев. — Должен признаться: это действительно ребяческая выходка. Но что мне делать, если я знаю одно, а Вы пытаетесь убедить меня в другом? Поверьте, я и в самом деле чуть ли не растерялся, когда впервые неожиданно попал в ваше, такое необычное для меня, время… И что мне теперь до ваших школ, когда все они такие ошибочные и слишком поверхностные?

После минутного молчания он все же развил свою мысль, хотя опять не удержался от открытой насмешки:

— Однажды я прочитал в журнале заметку о том, что "князь вошел в шатер с дружиной". Автор заметки велеречиво рассуждал: какой же это должен быть гигантский шатер, если он вмещает целую княжескую дружину! Мол, и современная техника недостаточна для постройки такого шатра. Это же страшно, восклицал автор, что мы растеряли мудрость и строительный опыт предков! И невдомек ему было, что его пером водило неуважение к женщине. Дружина — это друг, верный товарищ, который делит с тобой и горе и радость. И поэтому преданная женщина стала называться, как целое ратное подразделение. А ведь из-за той заметки могла бы разгореться целая научная дискуссия. Один ученый лагерь отстаивал бы мысль, что дружина — это жена, а совсем не дружина. А их оппоненты возражали бы против этой смелой гипотезы и доказывали, что дружина — это совсем не дружина, то есть не особа женского пола. Ну, не смешно ли выглядят подобные споры в глазах человека, который знает?

— Учтите, — заметил Психолог, — что по поводу этой заметки к аналогичным выводам мог прийти и современный человек. Скажем, специалист по языкознанию. Необязательно быть путешественником во времена Киевской Руси.

— Справедливо, — согласился Никитич. — Поэтому я приведу пример, невозможный для человека двадцатого столетья.

Удивляло в нем то, что в нем не было упрямства заурядного психа. Если нормальный, если можно так выразиться, сумасшедший живет в вымышленном гротескном мире, ограниченном куцым кругом собственных галлюцинаций, то Добрыня Никитич реально воспринимал окружение и собственное положение. Логики и эрудиции ему было не занимать. Более того, богатырь сам силился найти разумное объяснение своим парадоксальным путешествиям во времени. Впрочем, эти попытки были напрасны, что закономерно и привело его к штудированию специфической литературы по фантастике. Его болезненный интерес к телепатии, телекинезу, разным гипотетическим аспектам течения времени, двухмерному и четырехмерному мирам, ошеломляющим теориям параллельности сосуществования разных исторических эпох был, вероятно, ему только во вред. Но что-либо изменить уже было поздно. Из истории болезни Психолог узнал, что как-то Добрыня Никитич высказал мысль, будто фантасты — тоже, как и он, — путешественники во времени. Но выдают себя за литераторов, потому что понимают, что иначе попадут в психбольницу и окажутся в жалком положении подопытных кроликов для психологических тестов.

Меж тем Добрыня Никитич не умолкал:

— Тридцать лет Илья Муромец просидел парализованным. За это и прозвище ему дали — Сидень. Подобная многолетняя неподвижность всегда давала о себе знать. Когда ведуны вылечили его и он начал выезжать в Дикое Поле, то сразу же стал усиленно тренировать ноги. Каждое утро ложился навзничь на подворье и по сто раз поднимал колоду с бочками, полными меду. Помню, встретились мы с ним впервые в Диком Поле, — а тогда какие встречи были: перед тобой либо враг, либо брат, — и, как мальчишки, прежде всего за оружие схватились. Одним словом, поломали друг другу копья, притупили мечи, а уж потом схватили друг друга за грудки. Напряжение было нечеловеческое. Мои ноги по самые колени в землю погрузились, но я держался. А вот Муромца ноги подвели, и он упал навзничь. Я уже верхом на нем сидел и нож из чехла выхватил, да почувствовал, что это настоящий богатырь, и спросил, как его звать, чтоб было потом чем похвалиться. Когда он назвался, мы как братья обнялись, потому что заочно были давно знакомы. Ноги были единственной слабостью Ильи Ивановича как ратоборца.

Вспоминаю и другой случай — я тогда свидетелем был. Сцепился Илья Иванович с добрым супротивником, как потом выяснилось, собственным сыном, которого с малолетства забрали в плен и воспитывали в Царьграде, в Византии. И что же? Опять из-за ног чуть было Илья не поплатился головой! Так вот, какой специалист, дружище, мог бы вам рассказать подобное?

"…ибо понимают, что иначе попадут в психбольницу", — неожиданно вспомнилось Психологу.

— Это же чистая фантастика! — нарочно провоцируя Добрыню, воскликнул он и недоверчиво покачал головой.

— Фантастика! — отозвался Никитич. В его голосе слышалась горечь. — Вижу, как я непростительно ошибся… Был бы прав, если бы все это скрыл и подался в научные работники… Но разве я думал, что через тысячу лет люди не будут знать толком собственного прошлого! А ведь я же рассказываю о вашем времени и там. Вот тогда тамошний люд воспринимает мои рассказы как фантастические, ибо чем иным они могут быть для окружения князя Владимира?.. Но наберитесь терпения, мудрый муж…

Устроил князь Владимир почетный пир для удельных князей, бояр, богатырей и всей рати дружинной. На почетном месте за столом дубовым сам Владимир-князь восседает. Черная шуба — на плече, соболья шапка — на ухе, царьградскими алмазами переливается. Ошую — княгиня Апраксия в праздничной багрянице, усыпанной драгоценными каменьями.

Пируют у князя добры молодцы, усы мочат в зеленом вине, тяжелые кубки поднимают, заздравные тосты друг другу возглашают. Полная гридница гостей, и столы дубовые от яств даже прогибаются. Тут во всем достаток княжеский; и в меде, и в пиве, и в птице дикой — всего полным-полно. Под ножи пирующих плывут лебеди белые, запеченные со сливами и яблоками. Скоморохи в дудочки дудят, в тарели бьют, прыгают — всем на потеху да развлечение.

Шум и гам стоит, весело гостям. Только красавец Алеша Попович грустен: вино еле к губам подносит, еду почти не пробует. Доспехи его богатырские серебром-золотом отливают, а в темных очах молнии посверкивают. То и дело бросает он взгляды страстные в сторону Апраксин, самой прекрасной, самой завораживающей. И снова хмуро сидит, глаза сощуривая, тонкие усы покусывая, руки белые вверх потягивая, чтобы не затекли. Да и промолвил Владимир-князь Ясно Солнышко ко всем гостям без выбору:

— Гой еси, добры молодцы! А не расскажет ли кто небывальщину, не посмешит ли кто, не развеселит ли сына названого — Алешку Поповича?

И поднялся боярин Гладкий сын Свиридович и начал старую небылицу-неслыхальщину:

На горе корова белку гоняла,по синю по морю жернова плывут…

И Алеша начал усмехаться.

Недовольно начал возговаривать:

— Да слыхали мы уж эти небылицы! Дальше будет так:

Как гулял Гуляйко до печного столба, как увидел Гуляйко в ковшике воду:

"А не сине ли это море, братики?.."

Не нова твоя небывальщина, княже, как и стол твой, княже, не новый!

Понахмурился Владимир-князь Ясно Солнышко. Гости званые насторожились.

— И не стыдно ли тебе, Алеша Попович? Или мало Мы тебя шубами жаловали? Иль казна была для тебя закрытою? Невесел ты днесь, Попович, так иди от нас и один печалуйся.

И Алешка тот ему в ответ:

— Я пойду, и никто не задержит! Не потому пойду, что гонишь меня, а потому пойду, что сам не желаю оставаться! Где это видано и где это слыхано, чтобы почетным гостям ставили деревянные миски, клали деревянные ложки? Разве мало мы захватили серебра и золота, чтобы потчевать нас, как черный люд?

И наступила тишина в ожидании грома.

Закричал тогда толстый Свиридович:

— Гей, казаче Илья сын Иванович! Помнишь ли или вспоминаешь? Как явился ты впервые на подворье, как держал в мешке Соловья-Разбойника. А вот Алешка из гордыни или же из зависти на тебя, казака, гнев свой обратил. И попал бы, ирод, булатом своим в тебя, если бы ты тот булат на лету не поймал! Помнишь-вспоминаешь ли? Так отблагодари его полной мерою: Владимир-князь не покарает…

Снова наступила тишина в ожидании грома. А персты добрых молодцев на рукояти мечей легли. Загремит сейчас сеча злая, что не раз здесь в хоромах кровавилась, камни белые кровью орошаючи.

И сказал Илья сын Иванович, родом Муромец:

— Не горазд я помнить распри старые. Не горазд на пиру смуту сеяти. Ворогов хватает и в Диком Поле! Разве мы одолеем их, коль рассоримся?

И сказал на то Владимир-князь:

— Золотые слова молвил Муромец. Пусть несут на Стол злато-серебро.