В обход черной кошки - Шломо Вульф

«Какой ужас!! — повторяла Жанна, сжав виски. — Арон, нас теперь арестуют?»

На экране без конца повторяли сцены странного эпизода на шоссе Бар-Илан. О Мухине не было сказано ни слова. Упирали на идентичность ситуаций в Иерусалиме и в Санкт-Петербурге: какие-то не то иностранцы, не то вообще инопланетяне применили какие-то спирали против хулиганов, защищая свою жизнь. Акцента на сходство внешности инопланетян не было. Израильские СМИ почти откровенно злорадствовали. Полиция сбилась с ног, разыскивая тех, кто сидел в разбитой ортодоксами машине и искалечил пятерых фанатиков. Газеты высказывали опасения, что стрелявшие были убиты, а их трупы спрятаны. Ведь чтобы уйти после такого живыми надо было перебить чуть не весь квартал! Свидетели же в черных шляпах растерянно уверяли, что преступники (иначе они Мухиных и не называли) словно растворились в воздухе внутри машины.

Как хорошо, что я снабдил их капсулой, думал Фридман с тревогой ожидая звонка от следователей. Вместо этого у них появился тот же молодой генерал Бени. Он был гораздо больше доволен вторым боем Мухина на святой земле, чем первым. И просил Фридманов не беспокоиться. Все улажено, пейсатые получили по заслугам. Улица Бар-Илан отныне открыта для круглосуточного и круглогодичного движения, кроме Йом Кипур — Судного дня.

«Вот вам чек, доктор Фридман, — важно сказал генерал, — чтобы вы с семьей поскорее посетили Мухина в Петрограде и извинились от имени Правительства Израиля. Вы сможете немедленно вылететь в Санкт-Петербург?» «Нет! — в один голос крикнули Арон и Жанна. — Только не через Петербург!» «Тогда летите до Парижа.»

Фридманы тут же согласились. Лейкандом охотно взялся через барона Шустера подготовить все необходимые документы. «Остановитесь у меня, — любезно предложил художник. — Я сам с вами отправлюсь в Петроград. Вы даже не представляете, какие важные дела меня там ждут… Я задумал такую картину, что все мои прежние полотна покажутся скромными набросками недавнего дилетанта.»

Глава 9

Эйфелева башня на фоне ночного неба казалась раскаленной добела. Эффект достигался умелой подсветкой и металлическим характером удивительного символа Франции.

Жанна и Кира стояли на фоне башни, позируя Арону, который приседал на снег с видеокамерой, чтобы вошла вся башня. За спинами израильтянок искрилась Сена, по которой спешил ослепительно освещенный речной туристический теплоход. Третий день они до полного изнеможения ходили по великому городу, не торопясь в ПАРАЛЛЕЛЬНЫЙ Париж, настолько невообразимо хорош был для них этот город.

После Хайфы и Израиля в целом Париж и Франция были как бы возвращением в милый Ленинград их молодости, до всех этих застоев, прозрений, перестроек, гласностей и свободы зла, вытолкнувшей их с родины в эмиграцию. Здесь, как когда-то в Москве, все чувствовали себя дома. Предстоящей встречи с Мухиными Фридманы побаивались после гнусной сцены погрома, в которой их благородные друзья чуть не погибли. Причем от рук евреев… Арон оттягивал как мог звонок Андрею и Марине. Кто знает, как они восприняли такое предательство? Как можно в принципе им объяснить, что фанатизм не имеет национальности, что дикие аятоллы Ирана — двойники израильских мракобесов от религии: дай последним волю — будут забивать камнями влюбленных, в строгом соответствии со своими догмами…

Лучше ни о чем не думать. Париж прямо создан для этого. Тут не вспоминается никакая родина — он просто не терпит конкуренции. Любовь Парижа ко всем его посетителями без взаимности просто немыслима. Каждая улица, площадь, сквер, собор, парк, набережная, мост заставляли замирать всех троих от восторга. Но надо было произвести конверсию в ТОТ Париж, звонить Лейканду. Надо было отвечать за мерзости своих соплеменников, чем всю свою историю вынуждены были заниматься лучшие из евреев…

Вячеслав Абрамович встретил их у точно такой же Мулен Руж, от которой они несколько минут назад поднялись по узким улицам к безлюдным зарослям у фуникулера для незаметной конверсии и к которой еще через несколько минут тем же путем спустились с Монмартра.

Художник вез их по СВОЕМУ Парижу, еще более прекрасному, но как-то совсем не такому родному, как только что оставленный. И здесь были Нотр Дам и Эйфелева башня, Елисейские поля с арками у входа и выхода, но исчез какой-то шарм. И на Киру, таявшую от всеобщего внимания молодых парижан до сублимации, здесь решительно никто не обращал внимания. И Лейканд Жанне ужасно не понравился. «Совершеннейший жид», — шепнула она мужу, когда художник принимал их с присущей ему оскорбительной небрежностью в своем небольшом старинном замке. На Киру он вообще едва взглянул, Жанне поцеловал руку почти брезгливо, обед велел подать в комнаты, которые выделил Фридманам, пока сам весело и шумно обедал со СВОИМИ ГОСТЯМИ в просторной гостиной. Разговаривал он с израильтянами как-то вполоборота, старясь не смотреть на них и не приближаться к их, по его мнению, смрадному дыханию.

«А что если и Мухины так нас встретят? — шепнула Арону на ухо пораженная Жанна. — У него теперь больше оснований нас не любить…»

Впрочем, откровенное хамство не помешало Лейканду искренне удивиться, что гости наотрез отказались задержаться в его Париже и попросили как можно быстрее выполнить необходимые формальности, как он обещал, для их легализации в новом мире. Лейканд холодно кивнул, тотчас вызвал барона Шустера. Так же брезгливо морщась, тот вручил Фридманам их фальшивые российские паспорта («Лучше настоящих» — успокоил он Жанну) и тут же повез Лейканда и израильтян на один из бесчисленных парижских аэровокзалов. Здесь они, проведя карточкой у входа, просто сели в кресла в просторном «вагоне», как назвала его Жанна.

Но это все-таки был самолет, потому что он стремительно вертикально поднялся, как давешняя авиетка, чуть ли не в космос, ускорился, замедлился, пробыв в полете минут двадцать, чтобы так же стремительно и плавно опуститься во дворе Адмиралтейства.

Около Медного всадник Кира обалдело смотрела на удивительным образом подсвеченный Исаакиевский собор, когда на нее жарко налетела Марина, одетая в роскошное меховое манто, сползающее от волнения с ее обнаженных плеч. Обдавая всех троих своим душистым дыханием и заливаясь счастливыми слезами, она обнимала и целовала их.

Андрей целовал руки дам элегантно, как истиный князь, а Фридмана даже троекратно по-русски расцеловал. И только после этого чета Мухиных обратилась к побелевшему от гнева Лейканду, лицо которого мгновенно приобрело цвет его шевелюры, когда Марина удостоила и его поцелуя в щеку. Художник категорически отказался ехать в Рощино и тут же укатил на поданном к его приезду «бюике» с совершенно надутой физиономией.

Петроград заиграл за окнами «путятина» своими уносящимися назад прямыми строгими проспектами и улицами, поражая гостей чистотой и ухоженностью, которой мог позавидовать даже и только что оставленный «второй» респектабельный Париж. Фридманы и узнавали не узнавали родной город. Было удивительно много явно старинных, но им совершенно не знакомых соборов и церквей, появились совершенно им неведомые огромные парки и просторные площади. Не было общественного транспорта, всех этих просторных и длинных ленинградских трамваев и синих спаренных троллейбусов. Было непривычно мало людей на улицах. Машина нырнула в туннель под Большой Невой вместо проезда по мосту, который они знали под именем революционного лейтенанта, пронеслась через Малую Неву над темной с паром водой и совершенно ленинградскими уточками, но по незнакомому им широкому мосту с золотыми конями на черного мрамора колоннадах входа и выхода. Потом потянулись ярко освещенные бесконечные туннели под линиями Васильевского острова, за которыми сразу возникла многоярусная эстакада над лесами вдоль залива и, наконец, машина прошуршала по гравиевой дорожке к изящному, в английском духе, дому в усадьбе Мухина.

Дог испугал Киру до смерти, она никогда не видела таких животных и не сразу поняла, что это вообще собака, а не циклопический паук. Но дог ухитрился так ласково облизать всех троих, что сомнений в его собачьей душе больше не было. Мухин, обняв за талии, повел Киру и Жанну в гостиную, пока Марина, прижимаясь к Арону, вела его под руку туда же. Здесь уже был накрыт стол с разнообразными яствами.

«Арончик может не беспокоится, — продолжала смущать и его и Жанну Марина не так своими белыми округлыми плечами, как подчеркнуто по-женски ласковым отношением к Фридману. — Наш повар специально консультировался насчет этого обеда с раввином Петроградской хоральной синагоги: все блюда — кошер, лучше, чем в Иерусалиме, который нам так и не удалось повидать, черт бы побрал ваших фанатиков…»