Открыватели дорог - Николай Асанов

Однако они с удовольствием наблюдали не только те явления, что были связаны с их трудом, но и посторонние, так сказать, внешние изменения в природе и разные мелкие подробности на земле, в воздухе, во всем окружающем мире, о которых приятно было поболтать после работы.

Особенно почтительно все выслушивали мнения Лундина. Он в их глазах был главным отгадчиком и объяснителем всего, что встречалось им на пути. Чеботарев и Баженова искренне признавались в том, что лес для них полон тайн, Колыванов много лет не совершал таких путешествий, а Лундин жил в этом лесу с тем же спокойствием и приязнью, как если бы находился дома и пригласил их к себе в гости.

Так, увидев белых куропаток, неожиданно вылетевших у них из-под ног на полянке, покрытой кустистыми порослями красносмородинника, от которого шел нежный, но сильный запах увядания, они узнали, что зима будет ранней, скоро падет первый снег. Все это объяснил им Лундин, связав воедино раннюю перемену оперения у полярных куропаток и их внезапное появление так далеко к югу от привычных гнездовий. А ночью он разбудил их и показал первый сполох на севере, появившийся в этом году необычайно рано.

И они поняли, почему старик все время досадует на медленность их движения, — впереди была Колчимская согра, а по снегу ее не перейдешь! Но в лесу было так хорошо, что они не очень-то задумывались над прорицаниями старика.

Иной раз они по нескольку дней шли через ягодники, на которых никогда не бывал человек, и дивились обилию клюквы, перезревшей голубицы и черники. Лундин сделал для всех особого рода совки с прорезанными по краю зубцами вроде гребешка и объяснил, как надо «брусначить», то есть брать ягоды при помощи такового совка. Действительно, тут ягоды можно было брать лопатой.

Несколько раз они пересекали мелкие речонки, не отмеченные ни на одной карте. На берегах этих речонок, поросших таволожником и смородиной, малинником и плакучей березой, что роняла оголенные ветви в самую воду, начинал колдовать Колыванов. Как бы он ни торопился, все равно давняя страсть золотнишника, профессия, с которой он начинал детство, заставляла его остановиться над безымянным ручьем. Дно реки почти всегда было черно от топляков — упавшего и окаменевшего в речке леса. Колыванов выбирал местечко, брал простую эмалированную миску, черпал в нее песок с берега или прямо со дна речки и начинал осторожно промывать его вращательными движениями. Казалось, что он проделывает фокус. И хотя фокус был всегда один и тот же, все равно товарищи становились за его спиной, разглядывая, как постепенно смывается мутная глина, мелкий песок, как пустеет чашка, вот уже показалось дно ее, вот уже вода стала прозрачной, еще одно сильное вращение, всплеск вылитой воды, и на дне, в коронке черных шлихов из свинцовой руды, из шеелитовых зерен видна блесна.

И каждый раз слышался общий вскрик, как кричали бы при каждой удаче фокусника восторженные зрители:

— Золото!

Один раз показалось, что фокус не удался. Золота не было. На дне чашки остался сероватый, мелкий, похожий на пыль осадок. Чеботарев проворчал что-то насчет факира, который был пьян, но Колыванов словно не слышал его. До сих пор он, досыта полюбовавшись блесной, выплескивал ее обратно в реку, а теперь высыпал эти серые остатки в тряпку, тщательно нанес на карге место и только тогда объяснил нетерпеливым зрителям:

— Платина!

Это слово упало торжественно и тяжело, как тяжел и сам металл, о котором сказал Колыванов. Чеботарев не утерпел, попросил снова развернуть тряпочку и долго глядел на шлих, даже понюхал его, словно надеялся почувствовать особый вкус и запах драгоценного металла. И, вернув образец Колыванову, с уважением сказал:

— Да, это Урал!

Незаметно он подпал под власть нового представления об Урале. Теперь ему казалось, что на каждой речке, через которую они перебродили, должен обязательно стоять прииск; на каждой горе, что приближалась к ним, словно это не изыскатели двигались вперед, а сами горы шли навстречу, должен быть рудник; в каждом лесу, — а все лесные участки были совсем не похожи один на другой, недаром же Лундин называл их, разделенные только какой-нибудь речкой, а то и просто воображаемой линией, новыми именами, — в каждом этом, новом лесу — свой лесозавод. И это желание становилось все насущней, непреодолимей, и казалось, что стоит им закончить свою работу, как немедленно, вот так, из небытия, возникнут здесь и прииски, и рудники, и шахты, и заводы.

Раза два они натыкались на выходы нефти, В одном месте нашли вещество, похожее на асфальт, скопившееся, очевидно, в течение веков на краю маленького болотца, и заметили пузыри, возникавшие в болотце и лопавшиеся с протяжным свистом. Чеботарев немедленно залез в болотце, вымазался в черной грязи, которую потом не мог смыть два дня, и набрал во флягу летучего газа из этих пузырей. Охота была нелегкой, пузыри возникали и лопались мгновенно и все в разных местах, а Чеботарев с терпением заядлого охотника накрывал их узким горлышком фляги. Голова кружилась от тяжелого запаха, ледяная вода словно высасывала теплоту сердца, но, когда Чеботарев вылез со своей фляжкой, Колыванов немедленно обмазал пробку смолой, чтобы собранный газ не улетучился.

Чеботарев воспылал таким самомнением первооткрывателя, что над ним смеялись потом несколько дней.

Может быть, именно потому, что работа и жизнь их были очень трудными, они с особым удовольствием смеялись над всем тем, что если не сразу, то по прошествии некоторого времени начинало казаться смешным. Обычно веселый этот смех возникал в те вечерние часы, когда ужин кончался, а спать еще не хотелось.

Они сидели босиком возле костра, вытянув ноги; мокрые портянки сушились в сторонке, пар шел от сапог, подвешенных на кольях.

Колыванов, более сдержанный по натуре, не принимал большого участия в этих вечерних собеседованиях. Обычно он лежал вверх лицом, закинув руки под голову, подолгу глядя в темное небо, на котором явственно выделялись Большая Медведица и высоко взобравшаяся Полярная звезда. Казалось, он даже и не слышал смешных рассказов, но, когда начинали смеяться все, его тихий, словно потушенный смешок явственно звучал вместе со смехом Баженовой, голос которой в эти часы снова становился звонким и ясным.

Начинал обычно Лундин. Старик словно знал, как нужно усталым людям хотя бы на мгновение отрешиться от мысли о завтрашнем трудном дне и отдохнуть, не думая ни о чем. Поводом для таких разговоров служили события дня. Только происшествия вдруг приобретали неожиданный комический оттенок.

Все видели, например, как в половине дня Чеботарев провалился до пояса в какую-то яму. Все видели, как вдруг побледнело, даже позеленело его лицо, когда из ямы послышался яростный рев медведя, устроившего в ней берлогу. Чеботарев выскочил с такой силой, словно его подбросило в воздух. Лундин, оказавшийся рядом, успел сорвать с плеча ружье, заряженное разрывной пулей, и выстрелил в поднявшегося из берлоги медведя. Как раз этой медвежатиной они только что поужинали, оставив большую часть туши для второй партии. Но теперь, когда опасность была далеко позади, сам Чеботарев с удовольствием хохотал над своим приключением, которое в передаче Лундина выглядело так, словно у Чеботарева с медведем произошел грубый разговор, кончившийся тем, что медведь прогнал непрошеного гостя.

— Здравствуйте вам, грязноват ваш ям, да негде жить нам, — сказал якобы Чеботарев и нечаянно наступил на больную мозоль хозяина.

— Пошел прочь, бродяга, — ответил якобы хозяин и так поддал гостя лапой, что тот подскочил выше лиственницы.

И хотя еще помнилось отчаяние на лице Чеботарева в тот миг, над приключением хохотали все.

Екатерина Андреевна тоже попала под обстрел. Перед самым взгорьем, когда горы Нима были уже отчетливо видны, Баженова увидела на дереве поразительно красивую кошку. Раньше чем подумать, откуда тут может взяться кошка, Екатерина Андреевна ласково позвала ее: «Кис, кис, кис!» Лундин, услышавший непривычные в парме звуки, обернулся к Баженовой и мгновенно взвел курки ружья. Кошка вежливо замурлыкала в ответ, но голос ее оказался слишком громким, а когда она потянулась всем своим черным телом, то оказалась такой громадной, что Екатерина Андреевна отчаянно вскрикнула. Кошка собралась для прыжка, словно стальная пружина, но прыгнуть не успела. Лундин выстрелил.

Екатерина Андреевна не слышала выстрела. Она была в обмороке. Это послужило предлогом для Лундина рассказывать, что чудовищная росомаха умерла от разрыва сердца, узнав, что ее приняли за кошку. И над этим случаем смеялись все, хотя Чеботарев, например, знал, как испугался Колыванов, услыхав выстрел Лундина и увидев упавшую замертво Баженову. Колыванов бросился к месту происшествия с таким криком, что Лундин имел равное право утверждать, будто росомаха умерла от испуга, услышав этот крик. Но никто не вспомнил об испуге, смеялись над происшествием потому, что оно действительно было смешным: как можно в диком лесу принять росомаху за кошку и позвать ее ласковым голосом: «Кисонька, пойди сюда, я дам молочка…»