Новый мальчик - Дорин Тови

— Помилуйте, да что же это… — вопросила мисс Уэллингтон, явившаяся за пожертвованием на что-то там в одно прекрасное утро сразу после завтрака и увидев словно бы обломки торта, истерически разбросанные по всему полу. Не желая, чтобы она начала рассказывать по всей деревне, что я кидаю в Чарльза кусками торта, я была вынуждена подробно описать ситуацию. Как мы закрываемся от Сили, чтобы он не прыгал по тарелкам, а он тогда начинает драть обивку двери. Сочувствия от мисс Уэллингтон я не дождалась. Она крайне не одобряла, что мы обзавелись Сили — отчасти потому, что так любила Соломона, и появление у нас котенка через столь короткий срок, по ее мнению, доказывало наше бессердечие по отношению к нему, а отчасти потому, что не сомневалась, как это расстроит Шебу. Однако однажды она навестила нас, а Шеба лежала перед камином, окруженная валиком из автомобильного пледа, как всегда зимой, чтобы на нее не дуло из-под двери.

— Ну, и как поживает наша девочка? — осведомилась мисс Уэллингтон, подходя, чтобы ее погладить. И вдруг остановилась. На нее из-под бока Шебы и валика красного клетчатого пледа вокруг них обоих смотрела черная узкая мордочка. Ну, не совсем напоминавшая Соломона, потому что маска еще четко не проступила. Однако на нее из уютного гнездышка смотрели глаза Соломона, а потом котенок зевнул, потянулся и поудобнее положил толстенькую черную лапку на шею Шебы.

— Милый, Милый Мальчик, — сказала мисс Уэллингтон, так что можно было подумать, будто именно она искала и нашла Сили.

Теперь она сказала «Милый, Милый Мальчик» совсем иным тоном. Словно мы приковали его цепью к стене темницы, а не просто оставили в прихожей, чтобы спокойно поесть. А если милый, милый мальчик и сжевал обивку двери, то остается только надеяться ради нашей же совести, что он ее не наглотался.

Нет, не наглотался. Или же расстройства желудка она у него не вызвала. Но если бы мисс Уэллингтон приходилось терпеть его голосище…

Не то чтобы мы имели что-либо против его голоса. Мы радовались, слыша его, различая в нем соломоновскую ноту, и она все усиливалась. У него была манера прохаживаться, говоря себе под нос «мррр-мррр-мырр», ну, совершенно очаровательная. Просто иногда его голос становился слишком уж оглушительным. Например, когда он надрывался в прихожей, требуя, чтобы его впустили в столовую. Или когда его манил лес и он надрывно настаивал, чтобы его немедленно выпустили. Тогда он очень напоминал Соломона и собственного своего папашу.

— Оууу! Оууу! ОУУУ! ОУУУ! — сидя под дверью, выводил он эти свои «хочу» без согласных, плотно зажмуривая глаза. И настолько его захватывал драматизм им же созданной ситуации, что он явно крайне удивлялся сам себе, когда я обрывала его вопли вопросом: «Ну, и что же это ты, по-твоему, затеял?»

— Оооо??? — умильно спрашивал он самым своим тоненьким заячьим голоском.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Все это очень мило, но он с каждым днем обретал новый вкус к приключениям, и, выпуская его, мы никогда не знали, что он затеет. Впрочем, когда мы его не выпускали, то также не знали, что он затеет. Например, то первое знакомство с обеденным столом, когда одним могучим прыжком со спинки кресла он плюхнулся в мою тарелку, привило ему вкус к длинным прыжкам, за которыми следовало эффектное скольжение. И оно не было делом случая. Скользил он с таким постоянством, что за этим сквозила явная преднамеренность. Он скользил через обеденный стол, скользил по кухонным рабочим столикам, упоенно скользил по полу ванной, словно мальчишка на санках. Однажды он проскользил сквозь кухонную дверь во двор с такой скоростью, что, пытаясь обогнуть угол коттеджа и выскочить на лужайку, растянулся во всю длину на плитках. Ерунда, заявил он, вскакивая, и, весь в пыли, прогаллопировал дальше. Он становился большим знатоком того, Как Надо Падать.

А заодно и знатоком, как падать с чего-то. Эти могучие прыжки не всегда завершались благополучно. Иногда он оказывался на кухонном столе, уставленном грязной посудой, или среди документов на столике в гостиной, и после тщетной и энергичной попытки удержаться Сили летел на пол с тем, во что угодил лапами. Он перебил столько тарелок и блюдец, что, предвидя день, когда ему взбредет в голову прыгнуть на каминную полку, я все бьющиеся безделушки на ней приклеила липким пластырем.

Лучше обезопаситься, чем потом пожалеть, решила я. Там стояли стэффордширские статуэтки, доставшиеся мне от бабушки. Мне не хотелось убирать их оттуда, но еще меньше хотелось, чтобы они разлетелись вдребезги… как и итальянские фарфоровые кошки, или стеклянный венецианский лебедь, которого мне подарила тетя Луиза, или блюдо с синим узором в китайском стиле, память о бабушке Чарльза. Ну, и я надежно закрепила их пластырем. И — хотите пари? — Сили ни разу даже не посмотрел на каминную полку. Видимо, она не обещала достаточно простора для скольжения. Но с той же неизбежностью, с какой любые мои потуги оказываются тщетными — например, стоит мне вымыть окна, как начинается дождь, — через несколько дней у меня пила чай дама, интересовавшаяся стэффордширским фарфором.

— О! Уилл Уотч! — воскликнула она, не успев войти, и поспешила к каминной полке, протягивая руку к джентльмену в желтых брюках слева. — О, Роб-Рой! — и собиралась протянуть руку к угрюмому шотландскому горцу справа, но у нее ничего не получилось. Послышался легкий треск, когда пластырь чуть оторвался от камня, однако надежно закрепленный пятью его полосками, Уилл Уотч остался стоять, где стоял.

Ее глаза стали шире, когда она увидела, что его удерживает, а затем и полоски на фарфоровых кошках и на стеклянном лебеде. Однако корректности ей было не занимать.

— О! Бенаресские вазы, — прервала она неловкую паузу, заметив высокие медные кувшины по краям полки.

Они не были скреплены пластырем. Но и не были вычищены, как следовало бы. У меня, по обыкновению, не хватило времени, и перед ее приходом я только-только успела почистить ручки и стороны, обращенные к комнате, а затем водворила на полку, радуясь, как они блестят спереди, а сзади их не увидит никто.

А вот она увидела. Взяла в руки, стала вертеть, разглядывая узор… И я готова была сквозь землю провалиться, когда взгляду открылись неначищенные их тылы. Это все его вина, сообщила я Сили, когда она ушла. А Сили, по обыкновению, сидел смирно и ответил мне невиннейшим взглядом.

У него всегда вид был самый невинный. Мы хранили его игрушки — его пинг-понговые мячики, его мышонка, его паука из меха и с колокольчиком, предмет его особой привязанности, — в фарфоровой кружке на столике у стены. Кружка для сидра, с двумя ручками, очень старинная. И не приклеенная пластырем, так как мне и в голову не пришло, что ей может грозить хоть какая-то опасность на этом уединенном столике у стены. И у него опять-таки был невиннейший вид ангела кисти Боттичелли, когда, выуживая паука, он умудрился сбросить ее с треском в совок с углем.