Шествие в пасмурный день - Кёко Хаяси

В комнате побольше спали бабушка и две дочери Тэйко. Нашей матери семьдесят четыре года, а старшей девочке — шесть лет. Младшую Тэйко родила после атомного взрыва. Стар и млад спали щека к щеке.

Ползающие вокруг стола слизняки отбили у меня аппетит.

— Извини, что я каждый день возвращаюсь так поздно. Давай спать? — сказала я Тэйко.

Она была мне сестрой по матери.

— Хорошо, — ответила Тэйко, но из-за столика не поднялась.

— Нам бы как-нибудь поговорить по душам, если будет время.

— Конечно, только ты с первого дня, как приехала из Токио, очень занята. Некогда словечком перемолвиться.

— Может, сегодня? Не засыпаешь еще?

— Да нет, уже разгулялась.

Лицо Тэйко осветила легкая улыбка. В юные годы сестру считали красавицей, но теперь она выглядела изможденной. Она улыбалась, и ее израненные губы кривились. Я смотрела на изуродованное лицо сестры и думала, что не смогу быть с ней откровенной до конца. Устроившись поудобнее, я отпила глоток остывшего чая.

— Что ты дальше собираешься делать? — Вопрос я задала в самой общей форме. — Мама просила, чтобы я с тобой об этом поговорила. Помнишь, когда умер твой Сойти, из Фукуока приехал Такэси и посоветовал тебе снова выйти замуж. Ты тогда рассердилась.

— Уместен ли такой разговор сразу после похорон?

— Ты права, пожалуй. Наверное, он просто неудачно пошутил, с мужчинами это бывает. Но мать и теперь не смеет при тебе заикаться о замужестве. А ведь уже три года прошло.

— Да, время летит.

— Ну и что ты теперь думаешь? Вдовые женщины часто говорят, что не хотят повторного брака из-за детей. Ты, верно, такого же мнения?

Тэйко, скорее всего, ответит что-нибудь в этом роде. Как быть, если она скажет, что ради дочерей предпочитает не менять своего положения?

— Видишь ли, — тихо произнесла сестра, — с двумя детьми на руках одной не прожить.

— Верно, лучше второй раз замуж выйти.

— Да, пожалуй, другого пути нет. Хотя я и восхищаюсь женщинами, которые остаются одинокими, но это не про меня.

Я почувствовала, что к горлу подступил комок. Признание Тэйко застало меня врасплох. Меня взволновало ее прямодушие, но я знала, что мы обе отдаем себе отчет в тщетности мечтаний о новом супружеском счастье. Впервые в жизни я ощутила, как горек женский удел.

— Ты целыми днями пропадаешь у этих развалин, где будет памятник Хара. Знаешь, я ведь работала в одном из павильонов выставки неподалеку от тех красно-черных ворот. Ходила туда вместе с Кономи.

Кономи — младшая дочь Тэйко. Она появилась на свет незадолго до смерти отца. По просьбе Сойти я прислала сестре письмо с просьбой дать девочке это имя.

— Брала с собой Кономи? А разве мать не присматривала за девочками?

— Сначала мама оставалась с ними, а потом у нее заболели глаза, и одно время она почти ослепла. По дому на ощупь передвигалась. Она хворала, да и опасно было обеих девочек поручать ей. Куми я оставляла дома, а младшую каждый день таскала на работу.

Я слушала сестру, кивая в такт ее словам.

— Дни напролет стояла за прилавком в отделе детских товаров. Торговля жалкая — столы из дверей, а на них школьные ранцы, дешевая обувь, письменные принадлежности, модели самолетов. Все в кучу свалено. С утра до вечера на ногах. Особенно неприятно было торговать игрушечными самолетами. Входной билет на выставку стоил дорого, люди ругались, потому что приличных вещей в продаже не было.

— А как же Кономи?

— Она тогда только училась ходить. Потопчется немного и начинает капризничать от усталости. Я выберу, бывало, укромный уголок, чтобы никто не заметил, и уложу малышку прямо на полу. Весной на выставке пыль столбом. Одно название — выставка, но из деревни народ толпами валил. Вечером несу спящую дочку домой, а у нее лицо покрыто толстым слоем белой пыли. Старушка из соседнего павильона, пожалев Кономи, одолжила нам циновку.

Я представила ребенка, безмятежно спящего на полу на подстилке из болотной травы.

— У меня глаза тоже начали болеть, пришлось уволиться до закрытия выставки. О себе я не думала, за девочек переживала и проклинала судьбу за то, что она отняла у меня мужа.

Сойти не пал жертвой войны. Когда на Хиросиму сбросили атомную бомбу, его не было в городе. По мобилизации он находился на Кюсю, в частях, которые готовились для отправки в Корею. Их не обеспечили ни морским транспортом, ни оружием, и солдаты бесцельно слонялись по побережью. Сойти страдал хроническим заболеванием кишечника, с каждым днем состояние его ухудшалось. За месяц до окончания войны его выписали из больницы на Кюсю. Дом его родителей находился недалеко от Хиросимы на острове Номидзима во Внутреннем море. Тэйко с дочерью и нашей матерью ждали его там. Настал день, когда Сойти появился в родных местах в гражданской поношенной одежде и военной фуражке. Первой его увидела наша мать. Зять вернулся с пустыми руками.

«Другие-то с головы до пят были обвешаны мешками, а наш явился с одной банкой консервов и шерстяным одеялом», — сокрушаясь, рассказывала мне мать в Токио. «Что ж в этом плохого?» — отвечала я, но выражение недовольства не сходило с ее лица.

В октябре 1949 года Сойти внезапно начал кашлять кровью, температура подскочила до сорока, и он скоропостижно скончался. Мать в то время жила у меня. Мы обе болели, поэтому несколько раз меняли билеты на поезд, но так и не смогли отправиться в Хиросиму. На двадцатый день после смерти Сойти мать все же уехала из Токио. На моих глазах она состарилась. Лицо у нее осунулось, появились глубокие тени и морщины.

Строго говоря, Сойти убила не война, однако мать в глубине души причисляла зятя к ее жертвам. Она не говорила об этом с Тэйко, ждала, когда дочь сама коснется печальной темы.

— До конца дней не забуду оплавившиеся каменные ворота, у которых вы собираетесь поставить памятник. Через них ходили сотни изможденных женщин с детьми за спиной. Ты права, когда говоришь, что на этом месте история оставила свой след.

— Ошибаешься, я не произношу столь высокопарных слов. Они принадлежат господину А., приехавшему из Токио, — поспешно возразила я. — Мне понравилась другая его мысль. Он заметил, что столетиями хиросимцы самых разных сословий проходили и будут проходить через эти ворота.

Мы поднялись из-за стола.

— Что же в конце концов делать со слизняками? Ума не приложу!

III

Я села в трамвай, идущий до Удзина. Моим спутником сегодня был Макото Кикава, которого называют «атомной жертвой номер один». На четвертый день по приезде в Хиросиму я, не бывавшая здесь три года, начала встречаться с разными людьми, которые рассказывали мне о своей жизни после бомбардировки. Чаще всего я, беседуя с хиросимцами, не могла сдержать слез. Макото Кикава стал одним из моих новых друзей. Его глаза, как у всех безмерно настрадавшихся людей, угрюмо взирали на мир. В них навсегда застыла мрачная, тоскливая озлобленность. Бывали мгновения, когда он, как случается с людьми, избалованными всеобщим вниманием, вел себя высокомерно. Кикава, долгое время пролежавший в больнице, свыкся с ролью экспоната и даже находил удовольствие в демонстрации своей истерзанной плоти. Его тело, испещренное келоидами, я видела только на фотографии. Я не осмеливалась просить Кикава, чтобы он показал раны. Мне было страшно. Сегодня мы вместе ехали в больницу «Дзиай», и я думала, что мне, быть может, придется воочию увидеть его обнаженное тело.

Обожженную, изуродованную руку, которая походила на крабью клешню, Кикава держал в кармане.

— Не заглянуть ли нам к Мицуко Такада? — спросил он.

— Хорошо бы. Говорят, она живет недалеко от больницы?

— Совсем рядом.

— Удобно ли беспокоить ее? Она чем занимается?

— Зимой устриц разводила, а сейчас открыла что-то вроде закусочной.

Кикава досконально знал судьбы всех, кому посчастливилось уцелеть шестого августа. Большинство влачило жалкое существование, таясь от посторонних глаз. Он даже составил список жертв атомной бомбы.

— У Такада самое безобразное лицо, — сообщил Кикава спокойным тоном, в котором чувствовалось какое-то равнодушие, обретенное от общения с более несчастными, чем он.

— Доктор Ямадзаки, верно, удивится. Я обещал ему когда-нибудь прийти вместе с вами, но о сегодняшнем визите не предупредил. Вам ведь приятно будет с ним повидаться?

— Да…

В 1945 году, когда я оказалась в эвакуации в Хиросиме, в больнице «Дзиай» мне сделали несложную операцию. Оперировал меня главный врач. Ямадзаки тогда был его ассистентом.

Макото Кикава провел в этой больнице шесть послевоенных лет. Его лечили бесплатно, и он часто ссорился с врачами. В любой клинике ощущается сословное неравенство, поэтому Кикава пытался сплотить жертв атомной трагедии. Однажды он надумал уйти из больницы и поселиться под мостом, но после тридцати пластических операций так и не смог осуществить свой замысел.