Люди зеленого царства - Кумаран Велупиллаи

Для него это был мучительный разговор. Поэтому я переменил тему:

— Как твое имя, старик?

— Сивасвами, сэр.

— Ну, Сивасвами, а ты не собираешься уехать в Индию?

— А что у меня там, свами? И что я буду делать в чужом краю?

— Так ты будешь жить на Синна-тхоттам до конца своих дней?

— Да, сэр. Мои отец с матерью жили и умерли здесь. Я вырос и женился тоже здесь, и все мои дети родились здесь. Здесь я похоронил жену под чайными кустами. Пунгаванам лежит около участка № 7, где лежат мои отец и мать. А когда я тоже закрою глаза, мои сыновья положат меня рядом с ними. У меня ничего не осталось, ради чего стоило бы жить.

Голос Сивасвами задрожал и прервался. Мне стало грустно. Видимо, такова судьба Сивасвами и многих других. Много таких людей, как Сивасвами, бродят по дорогам. А сколько их еще будет? Да, эти мужчины и женщины рождены, чтобы трудиться.

Пора исцеления

Пришел муссон. Дождь лил без перерыва утром, днем и вечером. В воздухе носился запах мокрых листьев и сырой земли. Шум муссона всегда приводил Раджана в возбужденное состояние. Работа в течение длительного времени в отделении профсоюза надоела ему. Ее однообразие было невыносимо.

Раджан выглянул в окно. Небо пасмурное. Гигантское нагромождение облаков виднелось между горами. Мрачная картина. Раздался удар грома, и с новой силой полил дождь.

Наконец кто-то пришел к нему на прием. Голос служащего машинально что-то спросил.

— Из Нью-Вэлли, сэр, — послышался тихий ответ.

Звук этого голоса наводил на мысль о молодом возрасте его обладательницы. Раджан подумал, что ей, вероятно, не больше двадцати пяти. Голос был приятным, но в нем чувствовалась какая-то боль.

— Ты принесла письмо вашего руководителя профсоюза? — спросил клерк.

— Я не знала, что это нужно, сэр. Люди на плантации посоветовали идти в профсоюз, и я пришла.

— Нужно было принести письмо, — повторил клерк.

— Я не знала этого, — проговорила она запинаясь, — меня преследуют несчастья.

И теперь уж в этом голосе слышались мука и непреходящая тоска. Это было похоже на голос, призывающий на помощь из глубин ночи. Раджан позвал клерка:

— Пусть она войдет.

Среднего роста, закутанная с головы до ног в накидку, она вошла. Словно точеное, бледное лицо, правильной формы нос, темные, глубокие глаза, как взбаламученный омут. А в них также боль и молчаливое страдание. Раджан недоумевал. Что могло случиться с такой молодой женщиной? Вероятно, она потеряла мужа? А может быть, другая печаль?

Она пришла в проливной дождь. Вода стекала с ее накидки. Она дрожала в мокрой одежде.

— Сними свою накидку и садись, — сказал он. И вновь этот печальный взгляд.

— Я не владею правой рукой, сэр. Она обожжена.

Из складок накидки показался забинтованный обрубок. Осторожно она вытянула руку над столом. Бесформенный обрубок, завязанный белой тряпкой. «Должно быть, она осталась без пальцев», — подумал он. Из-под повязки видны были следы глубоких ран. Ледяной холод прошел по его спине. За последние годы ничто так глубоко не трогало его, как изувеченная рука этой женщины.

Дождь пошел сильнее. Ветер стонал в деревьях. Сорванные ветром листья через открытое окно залетали внутрь. Запах сырой земли и эти темные страдальческие глаза!

Раджан не хотел задерживать ее долго. Он попросил ее рассказать, что же с ней случилась. Она коротко сообщила, что ее зовут Парватхи и что она живет с овдовевшей матерью на плантации Нью-Вэлли. Три года назад она вышла замуж за Рамана с соседней плантации. Поскольку у них не было в доме мужчины — главы семьи, ее мать приняла его в дом.

Парватхи и ее муж жили с ее матерью и младшей сестрой. Она запнулась после этих слов, затем успокоилась и продолжала:

— Я была очень больна после неудачных родов. Мать оставила меня в бараке и пошла на работу. Я лежала близко около очага, изможденная и усталая. Мое одеяло загорелось, и мне сильно обожгло руку. Вовремя подоспевшая мать спасла меня. Поскольку я не владею одной рукой, дораи отказался дать мне работу. А моей старой матери очень трудно содержать меня.

— А что же твой муж? — спросил Раджан.

Парватхи опустила голову. Слезы потекли по щекам. Казалось, ее сердце не выдержит сотрясавших ее рыданий.

— Несчастный случай?

— Нет, свами. Он ушел из дома с моей сестрой. Конечно, не его вина. Мы все жили в одной комнате. А известно, огонь и хлопок не могут без последствий находиться рядом. Я молю бога, чтобы им было хорошо. Я только прошу работы, чтобы помочь матери.

Раджан обещал сделать все возможное. Велел идти домой и ждать.

Грустные нотки ее голоса, темные встревоженные глаза и трагическая история ее жизни преследовали его весь день. В ту ночь дождь лил потоками. Раджан укутался поплотнее в одеяло и вдруг вспомнил об искалеченной руке Парватхи, которая была укрыта в складках накидки.

Два года спустя, совершая предвыборную поездку по плантациям, он приехал на избирательный пункт Норвуд. Большая толпа шла по дороге, как на праздник. Из середины толпы вышла Парватхи, с неизменной накидкой на плечах. Левой рукой она держала озорную девчушку лет четырех. Узнав Раджана, она подняла руку в приветствии. В ее глазах уже не было того горя и страдания, что два года назад.

— Это твой ребенок? — спросил он, желая узнать, как она живет теперь.

— Это дочь моей сестры, сэр. — Затем она поправилась: — Она стала моим ребенком. Мой муж и я очень любим ее.

— Рад слышать это, — задумчиво сказал Раджан. — Ты пришла сюда голосовать?

— Да, сэр. Я отдала свой голос за наш сангам.

В выражении лица чувствовалась гордость. Темные глаза сверкнули. На какое-то мгновение она забыла о ребенке и своей искалеченной руке.

Раджан стоял глубоко взволнованный. Даже искалеченная и безответная, думал он, она нашла в себе силы сохранить человеческое достоинство. Шрамы на ее руке напомнили ему о том, что Парватхи пережила большое горе. Теперь наступило время исцеления.

Дождь кончился. Также и с выборами. Парватхи сидела у очага, удивляясь, почему никто не пришел к ней из сангама, чтобы узнать, проголосовала она или нет. Все было очень буднично, ничто не отвлекало ее от печальных дум. Ничто не согревало ее сердца. Она ощущала запах сырой земли. Ветер жалобно стонал в ветвях деревьев за бараком. Парватхи сидела молча, подавленная однообразным шумом снаружи.

Маниккам поощряет любовь

Во времена Маниккама любовь на чайных плантациях была табу. Каждый молодой человек, который осмеливался проломить эту стену, воздвигнутую обычаями, бывал осужден панчаятом[36]. А члены панчаята ни перед чем не останавливались, лишь бы удовлетворить свои садистские наклонности. Они высматривали, подобно ястребам, добычу и набрасывались не только на неосторожную жертву, но и на всю семью виновного. Панчаят выступал за неукоснительное соблюдение традиционных норм жизни, а Маниккам вел себя с членами панчаята, как с равными, иногда же старался смягчить его суровые решения.