За что? - Лидия Чарская

— Я есть хочу! — произнесла я тихонько моей соседке по парте Вальтер.

Катя Вальтер, миловидная шатенка из «парфеток», т. е. лучших учениц, сделала в мою сторону сердитые глаза, потому что как раз в эту минуту учитель французского языка, m-r Вале, объяснял с великим старанием на французском диалекте, что Франция была бы великою державой, если бы…

Но мне не пришлось услышать, почему Франция «была бы великой», так как m-r Вале, заметив мои бесконечно рассеянные глаза, вызвал меня к доске и велел повторить, что он сказал нам только что.

Но повторить я не могла, так как не слышала ни слова из сказанного, занятая мыслью о том, что мне придется просидеть весь день голодною.

— Très innatentive, m-lle! — рассердился француз не на шутку, — vous aurez un zéro. Tenez![4]

— Monsieur Vаlé, — произнесла я жалобным голосом, — je n'en suis fаutive: j'аi fаim.[5]

Доброе лицо француза, которому он только что придал строгое, сердитое выражение, задрожало от смеха.

Девочки дружно фыркнули. Комисарова даже на стуле подскочила от неожиданности.

— Воронская, не срамись! — прошипела Дорина со своей скамейки.

— Ничего не срамлюсь! — сверкнув в ее сторону взором, крикнула я запальчиво, — срам падать притворно в обморок, а есть хотеть нисколько не срам.

И потом, глядя в самые глаза француза уже веселым, смеющимся взглядом, я произнесла с каким-то особенно лишим задором:

— Я ужасно хочу есть, m-eur Вале, у-жа-с-но! Я в постные дин постоянно голодна, потому что, вы сами понимаете, что корюшкой, салакушкой и печеной картошкой насытиться нельзя.

Комисарова, заменявшая в этот урок m-lle Рабе, вся позеленела от злости. Девочки переглядывались и тихо шушукались. Вале, понявший все от слова до слова (он отлично говорил по-русски), хохотал, трясясь на стуле.

За ним засмеялись и девочки, дружно, весело, всем классом.

— Ох! Ох! — стонал он между взрывами хохота, — on les tient bien en maigre, les pauvrettes![6] — И потом быстро опустил руку в карман и, вытащив из него маленький сверток, передал его мне со словами: — C'est mon propre déjeuner, que j'аi аpporté pour moi, tenez![7] Без малейшей тени смущения я подошла к кафедре, взяла сверток y француза и, вернувшись на место, быстро развернула его. В свертке оказалось два бутерброда с ветчиной и печеное яблоко. Я спокойно рассмотрела их и принялась есть. «Парфетка» Вальтер, моя соседка, брезгливо косясь на меня, отодвинулась на самый угол скамейки и смотрела на меня оттуда округленными от ужаса глазами. Но я, нимало не смущаясь ее взглядом, неторопливо съела оба бутерброда и яблоко следом за ними. Потом аккуратно сложила пропитанную жиром бумажку и, встав с моего места, сделала низкий реверанс французу, подкрепив его значительным «merci».

Вале, улыбаясь, закивал мне головою и произнес, обращаясь ко всему классу:

— Pаs mаl аppétit du tout![8] — и снова засмеялся. Девочки вторили ему, глядя на меня теперь—одни снисходительно, насмешливо, другие поощрительно и шутливо. Но когда кончился урок, Комисарова подскочила ко мне взволнованная, сердитая и стала трясти меня за плечи, приговаривая:

— Дрянная девчонка! Осрамила класс! Осрамила! Как y тебя язык повернулся выклянчивать завтрак y учителя! Позор! Надо совсем быть без стыда, чтобы так делать! Это запишется на скрижали институтской истории, да! И тебе это не стыдно, Воронская? — спросила она в заключение.

— Ничуть! — отвечала я, спокойно глядя на озлившуюся пепиньерку, — вот если бы я два завтрака съела, то это было бы позорно, а то я к «казенной» салакушке и не притронусь. Можете ее отдать вашей любимице Дориной.

— Дерзкая! Дерзкая! Молчать, молчать сию минуту!.. Ты будешь наказана!.. — топая ногами, закричала пепиньерка и, схватив меня за руку, потащила вперед и поставила перед первой парою (класс выстроился, чтобы идти к завтраку).

Обыкновенно перед первою парою ставили какую-нибудь провинившуюся ученицу, — «на позор», как говорили в институте, — и называли ее «факельщиком». Наказанная таким образом шла всегда, закрыв лицо руками, вся в слезах. Но я и не думала плакать.

Я видела торжествующую улыбку Колибри и ее любимицы Додошки, я видела испуганное личико моей милой Петруши и укоризненные покачивания головы аристократки Вари, но с меня все лилось сегодня, как с гуся вода. Знакомое мне шаловливое настроение овладело мной. История с французским завтраком представилась мне такой комичной, что я чуть не громко фыркала, идя в столовую впереди класса.

— Mesdam'oчки, смотрите-ка: опять «факельщик» y седьмых! — кричали наши враги «шестерки» при виде меня, важно выступавшей с гордо поднятой головой.

— Говорят, Воронская y Вале завтрак из кармана выудила, оттого и в «факельщики» попала, — слышала я предположения старших воспитанниц.

Мне было смешно, ужасно смешно.

— Вовсе не выудила, — совершенно позабывшись, крикнула я в ответ. — Он сам дал. Ветчины дал! Вынул из кармана и дал! Целый окорок!

— Наказанные не разговаривают! — прошипела за моими плечами пепиньерка.

Но до «шестых» долетела моя фраза и привела их всех в дикий восторг.

— Ха, ха, ха! — неистовствовали они, — целый окорок из кармана! Только Воронская может выдумать что- либо подобное! Молодец, Воронская! Прелесть! Душка, Воронская, я буду «обожать» тебя! — неслось за нами вдогонку.

— Мальчишка! Кадет! Разбойник! — шипела позади меня Комисарова.

«Ладно, ладно, ругайся! — мысленно говорила я, — а все-таки меня уже многие здесь любят, а тебя никто! Никто! Никто! Дорина разве, да и то потому, что подлизывается, а искренно ни одна душа не полюбит никогда, ни за что»…

Однако бутерброд француза очевидно не был достаточной пищей для голодной девочки, и очень скоро я почувствовала это. К часу дня y меня снова поднялась воркотня в желудке и адски засосало под ложечкой.

Недолго думая, я отправилась наверх к дортуарной девушке Матреше, которой щедро перепадало от «солнышка» на чай. Она мне и постель стлала «под шумок» за «два целковых» в месяц, и черного хлеба таскала в кармане в «голодные» дни. Увидя меня на пороге умывальной, Матреша сразу догадалась за чем я пришла, живо запустила руку в карман и извлекла оттуда огромный ломоть черного хлеба, густо посыпанный солью.

— Вот вам свеженького, мамзель Воронская, кушайте на здоровье! — приветливо улыбаясь, проговорила она, протягивая краюшку.

— Ах, хлеб, Матреша! Ну-у! Только хлеб?.. — разочарованно протянула я, — мне бы солененького чего-нибудь!

— Ишь вы какая прихотница! — засмеялась Матреша, — что выдумали. Ну, ладно, принесу вам солененького. Говорите что?

— У меня только восемь копеек в кармане, — произнесла я с грустью, — на это многого не купишь.

— Да уж свежей икры не получите. А вот астраханку разве!

— Что это такое, Матреша, астраханка?

— Это селедка копченая, — пояснила она. — В мелочной лавке продается. Страсть вкусна!

— Вроде сига? — спросила я, и напоминание о моем любимом копченом сиге заставило меня облизнуться.

— Ну, сиг не сиг, а похоже! Да вот сами увидите. Давайте деньги, я сбегаю в лавочку…

И приняв от меня медные гроши, Матреша схватила на ходу платок и стрелой вылетела из дортуара, крикнув мне мимоходом, чтобы я ее подождала.

Спустя несколько минут она уже снова была в дортуаре.

— Вот нате-кась скорее, — вся запыхавшаяся от бега, проговорила она, протягивая мне что-то большое, обернутое жирной бумагой, — меня надзирательница кличет.

И в одну минуту она исчезла за дверью. Я быстро развернула бумагу. На меня пахнуло странным, невкусным запахом. Но голод взял свое. Я со всех сторон осматривала большую коричневую рыбу, очутившуюся в моих руках, и отломив кусочек от хвоста, сунула последний в рот.

«Бррр! Запах не важен, а на вкус еще хуже! Гадость порядочная!» — решила я, и вдруг неожиданная мысль мелькнула в моей голове: «она сырая, эта madame астраханка! Ее вероятно еще спечь надо. Печеная она, во всяком случае, должна быть вкуснее».

И вмиг подхватив завернутую в бумагу астраханку, я подбежала к печке, которая уже не топилась, а только тлела красноватыми, поминутно тухнувшими углями, и сунула туда мою астраханку вместе с бумагой.

Едва я успела отойти от печки, как страшное зловоние наполнило все кругом, — и дортуар, и умывальню. Казалось, в печке лежала не селедка-астраханка, а труп покойника, который начинал разлагаться. Страх охватил меня. Я металась по комнате, не зная что предпринять, за что схватиться. В ту минуту, когда я бегала из угла в угол, от печки к двери, от двери к кровати, на пороге неожиданно появилась миниатюрная фигурка Колибри.

— Воронская! Что ты делаешь здесь одна? — подозрительно оглядывая комнату своими красивыми карими, но глубоко антипатичными мне глазами, произнесла она.