Знаменитые случаи из практики психоанализа - Гарольд Гринвальд

— Кажется, что это приходит ниоткуда. Я пыталась понять, что становится стимулом, толчком к этому, но мне это не удалось. Оно начинается неожиданно, как удар... Мне кажется, не имеет значения, чем я занимаюсь в это время: рисую, работаю в галерее, убираю в квартире, читаю или с кем-то разговариваю. Вот я чувствую себя хорошо, мне весело, я люблю жизнь и людей, но уже в следующую минуту я как будто на экспрессе, который мчится в ад.

Я думаю, все начинается с чувства какой-то пустоты внутри меня. Что-то, что я не могу назвать, начинает болеть; что-то как будто начинает раскрываться внутри меня. Такое чувство, будто вместо внутренних органов у меня пустота. Потом эта пустота начинает пульсировать, -поначалу мягко, но затем этот пульс превращается в регулярные удары, которые становятся все сильнее и сильнее. И пустота становится все больше. Скоро возникает такое чувство, словно внутри меня только огромное, зияющее, окруженное кожей, пространство, которое судорожно сокращается, хватаясь за пустоту. Удары становятся все громче. Это чувство пустоты перерастает в острую, пульсирующую, мучительную боль. И через некоторое время уже нет Лоры, а только необъятный, гулкий, словно звук барабана, вакуум.

Помнится, когда она дошла до этого места в своем описании, я задал ей вопрос о том, в какой момент этого предваряющего дальнейшие ощущения процесса появлялось чувство голода, навязчивая потребность в еде.

— Она присутствует с самого начала, — ответила Лора. — В тот самый момент, как я чувствую, что внутри меня разверзается дыра, на меня находит ужас, и я стараюсь заполнить ее. Я должна заполнить ее, и поэтому я начинаю есть. Я ем и ем — все, что только могу найти и затолкать в рот. Не имеет никакого значения, какого рода эта пища, лишь бы ее можно было проглотить. У меня такое чувство, словно бы я участвую в гонке, а мой соперник — пустота. И когда она растет, растет и мой голод. Но вы же видите, что это не голод в собственном смысле слова. Это какой-то припадок безумия, который не поддается контролю. Я хочу остановить его, но не могу. Несмотря на то, что я стараюсь это сделать, дыра становится все больше и больше. Я просто безумею от ужаса, мне кажется, что я сейчас превращусь в ничто, в пустоту, что эта дыра меня проглотит. Поэтому я должна есть.

В начале аналитической работы я пытался выяснить, нет ли каких-то особенностей у этого поедания пищи, какой-либо предрасположенности, специфичности.

— Нет, — ответила Лора. — Это просто бессмысленный и бесформенный процесс. Нет ничего такого, что я хотела бы съесть, нет ничего такого в мире, что могло бы меня насытить — все дело в том, чтобы заполнить пустоту. Поэтому не имеет никакого значения, что я проглатываю. Главное — затолкнуть что-нибудь внутрь себя. И я запихиваю все, что только могу найти, в свой рот, одновременно содрогаясь от отвращения к себе, и проглатываю, даже не ощущая вкуса. Я все ем и ем до тех пор, пока мои челюсти немеют от жевания. Ем до тех пор, пока мое тело начинает распухать. Я раздуваюсь, как свинья. Это непрерывное поедание пищи доводит меня до крайней степени утомления, но все равно, борясь с усталостью, с тошнотой, с позывами к рвоте, я продолжаю есть и есть все больше. И если у меня в доме кончается еда, я посылаю кого-нибудь в магазин, и пока еду не приносят, я схожу с ума от растущей пустоты и страха, а потом набрасываюсь на нее, как будто не ела несколько недель.

Я также спрашивал ее, как кончается это безумие.

— Как правило, я наедаюсь до беспамятства. Наверное, я довожу себя до состояния опьянения. Так или иначе, я теряю сознание. Это случается почти всегда. Один или два раза я останавливалась от изнеможения. Я просто не могла ни открыть рот, ни поднять руку. Бывали случаи, когда мое тело бунтовало и отказывалось принимать пищу. Но самое ужасное — это то, что бывало потом. Независимо от того, как заканчивается припадок, за ним следует долгий сон, который иногда длится двое суток. Причем во время сна мне видятся какие-то нездоровые, ужасные сновидения, которые я с трудом могу припомнить при пробуждении. А когда я просыпаюсь, я вижу себя, вижу то, во что превратила Лору. Это еще ужаснее того, что этому предшествовало. Я смотрю на себя и не могу поверить, что та ужасная, отвратительная тварь, которую я вижу в зеркале, — человек, более того, это я. Я распухаю. Тело становится просто бесформенным. Лицо — хуже всякого ночного кошмара. Оно теряет всякие черты и выражение. Я превращаюсь в тварь из ада, которая всеми своими порами источает дух гниения. И мне хочется уничтожить эту отвратительную тварь, которой стала я.

Три месяца интенсивной аналитической работы предшествовали тому утру, когда Лора появилась передо мной с трагически искаженной фигурой и потребовала, чтобы я смотрел на нее. Это были бурные месяцы для нас обоих. Каждый час анализа, во время которого Лора рассказывала мне историю своей жизни, проходил драматично, ее рассказ постоянно прерывался слезами. Рассказывание не приносило ей облегчения, как это происходит с большинством пациентов, ибо это была повесть нескончаемого горя, где одно несчастье громоздилось на другое. Хотя я привык выслушивать горестные истории о жестоком обращении, пренебрежении и несчастьях, с которыми люди приходят к аналитику, повествование Лоры не могло не тронуть меня, и я невольно выражал свое участие. Я вовсе не хочу сказать этим, что те чувства, которые она вызывала во мне, выразились в словах — за долгие годы практики, сделав немало ошибок, я выработал дисциплину, обезопасившую меня от такого непоправимого тактического промаха. Но большей частью бессознательно для меня самого мое чувство передавалось ей через какие-то незначительные черты моего поведения. В случае с Лорой это обернулось серьезной ошибкой. Она приняла мое чувство за жалость, что довольно типично в таких случаях, и начала эксплуатировать его во все большей и большей степени. Как это ни парадоксально, но именно потому, что я невольно выдал свое сострадание к ней, она все сильнее обвиняла меня в полном отсутствии тепла и почти ежедневно укоряла меня за мою «холодность», «каменную бесстрастность», мое «бессердечие», «безразличие» к ее страданиям. Поэтому с первых же недель наши встречи протекали по любопытному, повторяющемуся плану. Они, как правило, начинались с одной из ее душещипательных историй, в рассказывании которых она обнаруживала незаурядный талант повествователя; затем она ожидала отклика: и если не получала его в желаемой для себя манере, она злобно на меня набрасывалась.

Мне очень ясно помнится один из таких сеансов, причем не только из-за того, что происходило во время него, но также вследствие того, что за несколько дней до него имел место описанный выше эпизод. И тот контраст в ее внешности, который обнаружился с момента ее последнего посещения, оставил яркое впечатление в моей памяти. Надо сказать, что между приступами Лора отнюдь не выглядела той несчастной руиной, в которую она иногда себя превращала. Не будучи богатой, она тем не менее демонстрировала сдержанный хороший вкус в одежде, всегда носила только то, что было ей к лицу, неизменно подчеркивая свои достоинства. Благодаря аскетическому режиму, которому она подвергала себя между припадками аномального переедания, в ее фигуре появлялась элегантная худоба. Ее лицо, обрамленное волосами настолько черными, что они отражали свет пурпурными бликами, не было красивым в обычном смысле, но оно не могло не привлекать внимания своим экзотическим оттенком. Широкие скулы, полуприкрытые карие глаза, небольшой тонкий нос с широкими ноздрями и овальный рот придавали ему восточный колорит. В тот день, о котором я хочу рассказать, в ней вряд ли можно было бы угадать ту руину, представшую перед моими глазами незадолго до этого.

Она начала разговор со своей обычной жалобы на фантастические ночные кошмары, населенные гротескными созданиями, причем ей никогда не удавалось точно описать их и их действия. По ее утверждению, эти сновидения являлись каждую ночь, и ни о каком полноценном отдыхе не могло быть и речи. Просыпаясь в ужасе от одного — при этом ее часто будил ее собственный крик — она, засыпая, тотчас же входила в другое, не менее ужасное. Она была убеждена, что эти сновидения были предзнаменованием, но утром от них оставались лишь смутные воспоминания о сюрреальных сценах, фигурах, лишенных лиц, и разного рода непристойностях, которых нельзя было бы ни назвать, ни оживить в памяти. Ей вспомнилась вода, бесконечная, медленно движущаяся или спадающая стремительными каскадами, которые безжалостно ее хлещут; вспоминались шаги — нестихающие, неумолимые удары, производимые парой туфель, которые, двигаясь сами по себе, без тела, немилосердно преследовали ее по пустым коридорам; или безумное стаккато разъяренной толпы преследователей; еще вспоминался смех — раздающееся эхом насмехающееся завывание одинокой сумасшедшей или пронзительный, насмешливый хор бесчисленных лунатиков: эти три элемента неизменно присутствовали в ее галерее ночных ужасов.