От полудня до полуночи (сборник) - Эрих Мария Ремарк

От Кнолля до Миньон[36]

Вот так и ходишь годами мимо своих соседей, вначале только сухо и вежливо здороваясь, а потом однажды вечером, столкнувшись с кем-нибудь из них перед входной дверью и узнав, что сосед забыл свой ключ, внезапно заговариваешь с ним, потом вы периодически встречаетесь, и из всех этих незначительных встреч со временем возникает шаткое, поверхностное знакомство, ни к чему не обязывающее и ни о чем не позволяющее судить; вы и знакомы, и не знакомы одновременно – и вдруг ясное небо разрежет психоаналитическая молния и обнаружит в твоем знакомом глубины души и духовные цветники, о которых ты и не подозревал, на которые никогда не обращал внимания, даже не догадывался об их существовании.

Вот, например, господин Кнолль, о котором я годами не знал ничего, кроме того, что его квартира расположена под моей и что у него есть граммофон. Каждое утро он выходил из дома в аккуратно вычищенном пиджаке, с потрепанным коричневым портфелем, и возвращался после обеда всегда в одно и то же время; однажды его прислуга попросила у меня стремянку – так мы и познакомились. Мы даже в определенном смысле подружились, потому что наши взгляды на погоду, на плохие времена и нехватку денег совпадали; короче, этот Карл Кнолль был дружелюбным, солидным, спокойным, скромным, симпатичным господином; немного полноватый, не мечтатель, не пустомеля, не ветреник, а государственный служащий, уверенный в том, что пенсия ему обеспечена, честный, преданный, совестливый, непьющий – верный чиновник жизни.

Упомянутая выше психоаналитическая молния сверкнула над Ваннзе.[37] Я катался там на моторной лодке и вдруг увидел, что совсем недалеко от нас раскачивается байдарка. Ее владелец маневрировал своей деревяшкой с такой отвагой и бесстрашием, что мы чуть не протаранили его лодку. Возмущенные, мы закричали на него, но тут слова застряли у меня в горле – вытаращив глаза, я уставился на полноватого, отчаянно-смелого гребца: это был Карл Кнолль; он тоже увидел меня, улыбнулся и помахал рукой.

Разумеется, совсем не обязательно, чтобы один и тот же человек был и специалистом по сбору налогов, и мастером гребли; нет ничего предосудительного в том, что владелец граммофона захотел услышать, как звучит этот аппарат на воде; против наполовину початой бутылки и стакана на корме лодки я тоже ничего не имею – но сама лодка, элегантная, изящная, маленькая лодка цвета красного дерева, в которой едва хватало места для двоих, поразила меня до глубины души. Дело в том, что она называлась «Пират».

Это название и выдало сложную двойственную природу Карла Кнолля. Я знал его как человека принципов, как приверженца закона, как профессионального стража порядка. И вот я встречаю его в синем с белыми полосками купальном трико на Ваннзе, на борту лодки, которую он сам назвал «Пират». Неужели он не мог найти другое достойное название, например «Регресс», или «Всего четверть часа», или «Финансовое управление», или какое-нибудь деловое «Подлежит возврату», во всяком случае, что-то из своей сферы деятельности? А может быть, «Стрела», «Чайка» или еще что-нибудь нейтральное? Нет, ему обязательно нужно было назвать байдарку «Пират»! Какое таинственное подводное течение проявилось в этом? Не кажется ли вам, что это название выдает в Кнолле анархистского элемента, не разоблачил ли он этим себя самого?

И при этом он, глубоко удовлетворенный, браво плавал по Ваннзе и продолжал мешать моторкам. Ну, Кнолль, воскресный байдарочный пират-краснодеревщик, вот уж в ком мне и в голову не пришло бы искать морского разбойника!

Кнолль открыл мне глаза. Это озеро Ваннзе одними только названиями лодок дает пишу для сенсационных разоблачений. Вон как раз мимо проплыла яхта, у штурвала – элегантная, стройная дама с короткой стрижкой, рядом – выглядящий очень по-английски деловой человек: квадратная голова, резкие черты, жесткое лицо, прямоугольная трубка, современен до мозга костей, победителен в каждом жесте – и как же называется яхта? «Орел»? «Сокол»? «Лилиан»? Ничего подобного – она называется «Дядюшка Брэзиг»![38]

Кто мог бы предположить за строгой элегантностью столько чувства, такую склонность к идиллии? Фриц Рейтер, дядюшка Брэзиг?..

А вот там еще одна лодка с уютно устроившимся в ней не в меру тучным существом, которое с удовольствием намазывает сильными, округлыми пальцами полкило взбитых сливок на кусок торта, потом, широко открыв рот, откусывает половину: ну разумеется, лодка называется «Carpe diem»![39] Какую грациозную вариацию на эту тему представляет собой хозяйка!

Но всего охватить невозможно. Если у вас есть глаза, поезжайте на Ваннзе и посмотрите сами! Каждое воскресенье у вас будет тысяча удобных случаев. И если вы способны чувствовать контрасты, все эти «Ветрогоны», «Мои любови», «Юльхен», «Бен Гуры», «Фригги»,[40] «Милашки», «Миньоны» и бог весть как они еще называются могут погрузить вас в пучины философствования!

Пусть в жизни владельцы – хорошие счетоводы, здесь, на воде, они становятся поэтами и, давая названия своим лодкам, дают выход самым нежным чувствам.

Трагический разговор[41]

Люси возилась со своим маленьким стетоскопом души из розового кварца и кривила рот.

– Джек думал, не стану ли я его женой; Грегори размышлял сегодня о будущем каких-то аппаратов для усиления тока и необходимом для этого капитале и обдумывал то же самое, что и Джек, только по-деловому… Ты видишь того крупного черного господина, Лиззи? В нем, кажется, есть что-то демоническое. Давай настроимся на его волну.

Она щелчком включила «душескоп» и установила расстояние в метрах. На маленькой сине-зеленой шкале появились желтые полосы. Люси в отчаянии покачала головой:

– Ужасно, ты только посмотри, Лиззи: синий – значит, философский склад ума с романтическим уклоном… зеленовато-желтый – значит, хорошая память; плохой летчик, педантичный супруг, любит поесть – ничего демонического, Лиззи… Вот так всегда…

Мимо, кружась, пропорхнула стайка людей в масках. Люси решительно выключила свой стетоскоп души.

– Всегда одно и то же, одно и то же. Далеко мы продвинулись с нашими аппаратами! Можно за секунду вскрыть душу любого человека и все точно про него узнать. Электричество убило любовь. Как можно кого-то полюбить, если сразу же все про него знаешь?

Лиззи кивнула:

– Неожиданностей больше нет. Все известно заранее. Было бы еще интересно, если бы только ты все знала. Но ведь и все остальные все знают заранее!

На террасе организовывали пасторальные развлечения. Почтенные папаши танцевали лендлер, водили хоровод и с удовольствием хлопали в ладоши.

Люси указала на них:

– Вот до чего мы дошли! В моде буколика! Все потому, что слишком много гармонии! Ведь все всё знают: если кто-то захочет украсть, его мысли отразятся красным цветом на хрустальной панели этого ящичка. Если он решит солгать, на ней появится сетка из черных полосок. Никто больше не сможет совершить дурной поступок или злодеяние, потому что наши аппараты заранее его выдадут. Поэтому все стали такими мирными.

– Говорят, раньше было иначе, Люси! Тогда бывали трагедии, слезы, ненависть, любовь, соблазны, тайны, любопытство…

– Я уже потеряла надежду что-то испытать!

Обе вздохнули и посмотрели на своих отцов, танцующих лендлер.

Вдруг Лиззи решительно сказала:

– Я больше не буду в этом участвовать.

– Что ты собираешься сделать, darling?

– Я положу этому конец!

– Лиззи! Ты хочешь убить себя?..

– Да!

На время наступила тишина. Потом Люси пробормотала:

– Я тоже!

Расцеловавшись на прощание, они одновременно спрыгнули с балюстрады крыши 113-этажного отеля и со свистом полетели вниз.

Но на высоте одиннадцатого этажа невидимое улавливающее электрическое устройство, автоматически приводимое в действие при прыжке, мягко поймало их и доставило обратно наверх.

В 2500 году все было оборудовано на любой случай; даже самоубийства сделались невозможны, потому что были известны заранее.

Девушки печально переглянулись.

– Я просигнализирую Джеку, чтобы он приехал… – грустно сказала Люси.

Приготовление пунша[42]

Кинсли появился на час раньше обычного и сразу же устроился в своем любимом кресле – так парусный корабль, застигнутый бурей, бросает якорь в родном порту. Помолчав минут десять, он глухим голосом потребовал у хозяина рюмку крепкого коньяка. Еще через десять минут – такую же рюмку неразбавленного виски. И только после порции отличной сливовицы Кинсли собрался с духом и заговорил.

– Друзья, – произнес он и оглядел собеседников. – Вы помните, я часто смеялся, когда вы утверждали, что двадцатый век катится в пропасть. Сейчас я вынужден согласиться с вами. Я только что был у одного человека, культурного и образованного, обладающего вкусом и тактом; он пригласил меня на пунш. Ингредиенты были изысканные: роскошные вина, очень хорошее шампанское – но представьте себе, этот человек, водящий дружбу с Томасом Манном и Бернардом Шоу, вдруг высыпал в напиток сахар и размешал поварешкой.