Подмены - Григорий Ряжский

– Ну да, – пробормотал Дворкин, потерев под глазами тыльной стороной ладони, – ну да… Отец на ноги подымался, а сын его в это время падал на самое дно.

«…Маму Вашу к тому времени уже похоронили. Я же и хоронила, сама. Они тогда уже не в Свердловске жили, переехали в Челябинск, тамошний Тракторный снабжать, кажется. И то ли человек этот пил, то ли сдержанностью не отличался, но только умерла Ваша мать не естественной смертью. Говорили, ножевое, в сердце, при выяснении отношений, где пьяный безумец потерял контроль. Его осудили, но они ведь так и жили до этого в гражданском браке, так что закрытый гроб с телом отправили сюда, по месту нахождения законного супруга. Потому и пришлось этим заняться мне, раз уж так получилось, – Наум всё ещё не приходил в сознание, это произошло незадолго до начала его возвращения к жизни. Так в закрытом гробу и похоронили, некому было смотреть. Но там место хорошее, и оградка приличная. Впрочем, Вы и сами видели, потому не думаю я, что станете обижаться.

Ну а дальше… Дальше Ваш отец предложил мне руку и сердце. И я согласилась, потому что успела привыкнуть к нему и полюбить его. Я бы и сейчас повторила то же самое, с радостью. Он был удивительный человек, замечательный. И, уж простите меня, Моисей, он тоже меня любил. Мы были счастливы все эти годы, и теперь мне не совестно Вам в этом признаться.

Знаю, с каким неулегшимся сердцем уезжали Вы после похорон, как не могу я и забыть до сих пор тот Ваш взгляд, когда Вы прощались и уходили, чтобы больше никогда не вернуться в этот город. Чаще кончина близких соединяет родню, нас же эта смерть развела ещё дальше. После этого я долго думала, стоит ли мне делать то, что в итоге-таки сделала, – я имею в виду это письмо. И знаете, я не жалею. Правда не только справедливей лжи, но и лучше любой недосказанности, особенно когда оба мы любили и дальше будем любить и помнить одного и того же человека. Что касается Вашей мамы, то Вы уж простите меня, но только это тоже правда и больше ничего, и потому Вы имеете право её знать. Надеюсь, она не поколеблет Вашего отношения к ней, потому что есть люди слабые, а есть кто посильней. Наверно, она искренне любила Вашего отца, но оказалась слабой, обстоятельства стали сильней её, но в жизни, бывает, случается и так, Моисей.

И последнее. Наум Ихильевич так и не узнал, что Ваша мама отказалась забрать его. Для него она ушла из жизни в то время, когда он всё ещё был в двустороннем параличе. После чего его и перевезли ко мне как к врачу, который его вёл и потому согласился взять. И по этой причине в сердце его нет и не было обид, он ушёл счастливый тем, как получилась его жизнь. Что не достал его ненавистный вождь и что были в его жизни две любящие его женщины. Огорчало его лишь то, что так и не сумели Вы, Моисей Наумович, простить отца за его вторую и тоже честную любовь. По крайней мере, так он всегда думал. А сказать ему ещё одну правду означало бы разрушить ещё одну веру в человека и в любовь. Тут я перед Вами виновата, Моисей Наумович, – выбирая между Вами и Вашим отцом, я выбрала его, тем более что до самого конца продолжала опасаться повторного инсульта.

На этом я завершаю своё письмо и благодарю Вас, что выслушали старуху. Всего Вам наилучшего, и прошу не держать на меня зла, потому что помыслы мои были неизменно чисты и такими же остаются по сей день.

P. S. А Лёка Ваш мне ужасно понравился, он воспитанный и, несомненно, умный мальчик. Я нашла в нём несколько милых черт, приятным образом схожих с некоторыми характерными особенностями Наума Ихильевича, в лице и манерах, и теперь эта память станет греть мне сердце. Разумеется, всё по завещанию отойдёт Вашему семейству, о том не беспокойтесь. Там немного, но мне чем дальше, тем меньше нужно. Надеюсь, то, что останется от нас с его дедом, ни Вам, ни Лёке не помешает».

Какое-то время Дворкин сидел молча, не выпуская из рук последнего листа. Он выбрал щербинку на паркете и всматривался в неё невидящим взглядом. В голове было больно и пусто: любая быстрая мысль, возникавшая в ходе чтения этого нежданного и совершенно убийственного послания, тут же расшибалась о невидимую преграду, которую, впрочем, никто не воздвигал. Уже само по себе всё было не так – настолько нечестно и ошеломительно несправедливо, что он поверил сразу и всему. Так всё и было, именно так и никак больше, и в этом не было у него сомнений, иначе он сразу бы почувствовал неискренность или же малейшую попытку замешать в это письмо даже микрон неправды.

За окном был зябкий март. Моисей оторвал тело от кресла и, приблизившись к оконному проёму, глянул по ту сторону стекла, влажного от струек раннего дождя, смывавшего с подоконника остатки ржавого снега. В это время года во дворе на родной Каляевке, как и в жизни профессора Дворкина, было промозгло и неуютно. За низким забором дворового палисадника торчали всё те же золотые шары, вернее, их окончательно пожухлые останки, печально замершие в талых сугробах. Вероятно, даже им, давно уже неживым, но так и не выдернутым из грунта перед началом долгой зимы, было зябко. От всего веяло неуютом и холодной сыростью.

Внезапно сделалось жарко. Поначалу горячий градус, возникший где-то в самом низу, у колен, неспешно распространялся по его ногам, подступая к бёдрам. Затем вдруг, стремительно разогнавшись, достиг одновременно грудины и горла. Ему стало тяжело дышать, жара становилась окончательно нестерпимой, и тогда Моисей резким движением распахнул окно. Затрещала, разрываясь, бумажная полоса, просыпались куски высохшего клея и одеревеневшей масляной краски, отслоились и полетели на письменный стол спрессованные слои медицинской ваты, втиснутой Анастасией Григорьевной в узкие щели оконной рамы перед началом зимнего сезона. Неприятный мартовский ветерок тут же занёс в кабинет межоконную пыль и ошмётки заскорузлого снега, образовавшего на подоконнике с уличной стороны рыхловатую грязную корку.

– Вера! – крикнул он оттуда, где стоял. И тут же – ещё раз, уже громче: – Ве-е-ера!

Она зашла. Увидев настежь распахнутое окно, удивлённо спросила:

– Моисей, миленький, ты с ума сошёл? Не лето, поди, на дворе, ты мне сейчас всю семью заморозишь!

– Надо забрать её к нам, – не отреагировав на слова жены, коротко проговорил он. – Ей там плохо. Она уже старая и, кроме нас с тобой, о ней позаботиться некому.

– Это ты о ком? – чуть раздражённо отозвалась Вера, закрывая окно и пытаясь как можно плотнее вдавить раму на прежнее место. – О ком заботиться собрался?

– Анна Альбертовна, я о ней.

– Это ещё кто? – недоумённо вытаращилась на него жена, не понимая, на что намекает супруг.

– Мачеху мою так зовут, если помнишь. – И кивнул на развёрнутые листы на столе. – Почитай. А я подожду, что скажешь. – И опустился в кресло.

Она читала долго, шевеля губами и, видно, перечитывая отдельные предложения. Процесс постижения смыслов как нельзя более выразительно отпечатывался на лице Веры Андреевны. Одолев пространный текст, она бросила листки на стол.

– Врут.

– Кто врёт? – не понял он. – Кто они?

– Да все они, все поголовно! – ничуть не смутившись, тут же отбилась супруга. – Каждое слово – ложь, чистейшей воды выдумка. Просто конец свой увидала и засуетилась. Разжалобить решила. Она его, видите ли, любила, а мама твоя ненавидела – ну прям как в сказке про рыбака и рыбу эту распрекрасную. Бред и только, кто ж в него поверит, – разве что сам же ты, доверчивая душа. Бабушку-старушку пожалел – своих проблем мало? У тебя вон тёща родная не сегодня-завтра такой же подержанной сделается, как эта Альбертовна твоя, так что будет о ком заботу проявить, если уж потребность такая у тебя завелась. Нет, ну скажи, ну как можно такому поверить, во всю эту хренотень, эту муть голубую типа «любит-не любит-плюнет-поцелует-к чёрту пошлёт»? Это ж чистый детский сад, мальцу несмышлёному и тому понятно, чего она, Анна твоя драгоценная, задумала. Пристроиться на готовенькое, а после расплатиться ничем, пустотой, спасибами одними.

– Послушай, Вера, – едва сдерживая себя, обратился он к жене, – это ведь не она, это я предлагаю, она об этом – ни сном ни духом. Да и не поедет никуда, я уверен, у неё там отцовская могила. И вообще – всё, что осталось в этой жизни. Она порядочный человек, к тому же она умна, теперь это совершенно ясно.

– Ну вот и спроси свою умную: скажи, мол, не желаете ли в гости к нам на постоянно, Анна Альбертовна, а то у нас, понимаете, в семье дефицит имеется, за кем присмотреть перед скорой коматозкой. И сразу после неё.

Действительно, получалось несколько глуповато: наряду с объективной странностью своего не слишком разумного предложения, он, сын покойного отца и пасынок здравствующей мачехи, временно ослеплённый переделом семейной истории, совсем не подумал о вещах вполне бытовых. О том, например, что живут они в коммуналке, что сам он спит и внеурочно трудится в одном и том же малоприспособленном для полноценной работы пространстве. И что, кроме одинокой вдовы из Свердловска, у него, между прочим, имеется семья, которая, если что, в упор не воспримет ещё одну подселенку в качестве полноправной семейной единицы.