Ворон белый. История живых существ - Павел Крусанов

– Видал? – размял затекшие плечи Князь. – В простоте доброе дело сделать им не по уму.

Далее зеленец затянул весьма странные речи: сегодня, мол, мы провели зачистку, мы сказали мусору «нет» – и что же? Мы смотрим на первозданный берег и не понимаем: зачем нужен человек, если без него, породителя мусора, мир выглядит совершеннее? Зачем нужен человек, если есть отдельное от него, непостижимое, глубокое небо, вбирающее в себя и воду этого озера, и сияющий солнечный свет, и вообще все вокруг? Что за шутку сыграл Создатель, оживив глину, вдохнув жизнь в грязь? Человек не понимает и никогда не поймет этой шутки, как брошенный пакет и смятая сигаретная пачка не понимают, почему им не место на зеленом лугу, где под теплым ветром тают одуванчики. Вместо того чтобы слиться с творением, как слились с ним мыслящий дельфин и мудрый осьминог, человек отделяет себя от красоты вселенской свалкой. «Запомни, человек–мусор, – грохотал в природной тишине мегафон, – Земля – не твой дом!» Ну и дальше в этом духе, дескать, мы, люди, ненавидим слова о том, что человек – ничтожество и червь, что разум его – болезнь, что ни птица, ни ива слезы не прольет, если сгинет с Земли человеческий род, потому что эти слова – правда. Короче: «Мусор, прочь из мира! Мусору – нет!»

У Рыбака, имевшего с зеленцами давние счеты, от такой наглости порозовел бритый череп. Хотя некоторые слова курчавого юнца–шамана и находили в моем сознании смутный отклик, признаться, я тоже оторопел. Особенно от перспективы пойти путем мыслящего дельфина и мудрого осьминога. Есть вещи, которые я считаю неприемлемыми, – например, я не ем лягушачью кладку. Рыбак с той же степенью отвращения отвергал зеленцов. Понять его можно: у зеленцов ум был организован по принципу бескомпромиссного дуализма, он застрял, недоразвился до венчающего тезис и антитезис синтеза – «мы против рекламы детских сладостей на волшебном экране!», «мы за преимущество ежей на дороге – водитель, уступи дорогу ежу!», «мы против березовых веников, мы за право березы не ходить в баню!», – в конце концов, это пόшло.

– Ступайте подобру, салаги, пока ноги не выдернул, – в качестве предупредительного выстрела велел зеленцам Рыбак. – За вашим писком соловьев не слышно.

Так и было: неподалеку, кажется, в зелено–белом облаке черемухи (здешняя кое–где уже выбросила белый цвет), щелкал и гнул трели соловей, ничуть не обращавший внимания ни на нас, ни на зеленцов, ни на их тарахтящую «буханку». Короткими, с завитыми хвостиками посвистами ему вторили из соседних зарослей пеночки.

– Вы пришли сюда, как в зоопарк, где можно съесть мороженое и поглазеть на жизнь животных, – ввязался в полемику шаман. – А нравится ли нам, когда к нам приходит вонь, не спрашивая на то нашего согласия? Мусор, иди обратно в свой техноценоз! Мусору – нет!

– А вот за это почки опускают, – грозно двинулся Рыбак в сторону салатной стайки. – Это я – вонь? Слушай, ты, чучело, что ты знаешь? Что умеешь? Только детей делать и похмеляться!

– Говорящий правду испытывает облегчение, внимающий – обиду и боль! – возразила громкокричалка пока еще не чующего опасность зеленца. – Но без правды ваша жизнь пролетит смердящим ветерком над свалкой!

– А с твоей правдой наша жизнь проползет мудрым червем в благоухающем компосте? Если у тебя есть соображения по поводу того, как я живу, держи их при себе, – дал совет на будущее Рыбак, поскольку сейчас участь зеленца была уже решена.

Шаман с мегафоном хотел было что–то ответить, но не успел. Налетевший Рыбак не собирался дискутировать – стремительным движением он вырвал прибор из рук витии и с силой хватил раструбом по курчавой голове. Зеленец аж присел. Белый пластик разлетелся на куски, мегафон в один миг превратился в мусор.

Салатная стайка пришла в движение: девицы закричали и замахали руками, двое парней кинулись на Рыбака, однако он тут же ударом в нос повалил одного и диким окриком «Стоять!» обратил в соляной столб другого. Смотреть на исполненного ярости, ловкого, быстрого и сокрушительного Рыбака, мигом заломившего остолбенелого недруга точным ударом по мошонке, было довольно увлекательно, однако на развитие баталии рассчитывать не приходилось: предрешенный исход уже прочитывался во взвихренном потоке энергий – огненное буйство нашего брата накрыло и подавило бледные вспышки плазменных следов, которые оставляла на пронизывающих пространство весны магнетических полях незрелая воля противника. Вид крови, хлынувшей из носа товарища, поверг зеленцов в замешательство, а тут с недвусмысленной решимостью к ним двинулись еще и мы с Князем. Помощь наша Рыбаку была не нужна, мы просто хотели убедить юнцов поскорее убраться. Впрочем, слов не понадобилось. Девицы сами затолкали оглушенного, оторопело моргающего шамана в «буханку», Рыбак пинками направил туда же и двух своих незадачливых соперников, после чего мотор взревел и поле боя, усеянное осколками мегафона, осталось за Рыбаком.

В этот миг мы с Князем были уже за его спиной, и я заметил вот что: «буханку» недавно подновили, но под слоем свежей, бутылочного цвета краски легким рельефом проступала совершенно неразличимая издали старая бортовая надпись «Вечный зов». Ага, так, стало быть, допотопное железо фонда отходит зеленцам – хунвейбинам, ратующим за землю без людей. Мала блошка, да ту же колоду ворочает. То–то речи их совсем расчеловечены. Я вспомнил последнюю встречу с Льнявой, и внутри меня шевельнулось неприятное переживание, какое испытываешь в стоматологическом кресле, когда под сверлом дантиста у тебя во рту дымится зуб.

Надо сказать, что у любителей натуры, наблюдавших издали сцену порки зеленцов, последние явного сочувствия не вызвали. Впрочем, Рыбаку тоже не рукоплескали. Праздные москвичи оказались скупы на проявление чувств.

Мать–Ольха, Одихмантий и Нестор тем временем уже выбрали для своих палаток места поровнее, сгрузили личный скарб и теперь вставляли в полиэстеровые рукава углепластиковые стержни каркаса. На деньги банка мы обзавелись отменным инвентарем: палатки возводились в миг и выдерживали потоп, не протекая, матрацы самонадувались, спальные мешки имели несколько температурных режимов, а варево в котелках не пригорало ни при каких обстоятельствах. О прочих мелочах не буду вовсе. Ну, разве что скажу о лодке Рыбака: в сдутом виде она умещалась в ботинке.

– А ведь в одном они правы, – сказал подошедший к нам Брахман, и мы без уточнений поняли, о ком речь. Из кармана его куртки торчал флакон с крышечкой–распылителем – похоже, Брахман приглядел в стайке зеленцов девицу и собирался пустить в ход приворотный спрей, и вот теперь немного огорчался, что спектакль так стремительно свернулся.

– В чем же? – язвительно осведомился Рыбак.

– В том, что человек не понимает и никогда не поймет замысел Создателя о себе, поскольку для нас этот замысел умонепостижим в принципе. Человек пытается узреть смысл жизни, будучи погруженным в жизнь, точно слива в компот… – Брахман на миг задумался, не вполне удовлетворенный пришедшим ему на ум образом, – находясь, так сказать, внутри нее, как желудочный сок в кишке. А в подобном положении, увы, истинное назначение компота и кишечника не познаешь. Это как если бы ты хотел понять смысл часов, находясь внутри них. Скажем, в виде разумного анкера. Ты смог бы детально описать все окружающие часовые пружинки и шестерни, мог бы исчислить на колесах каждый зубчик, но при этом тебе было бы невдомек, что снаружи есть циферблат и стрелки и они показывают что–то осмысленное Тому, кто эти часы сотворил и завел. Или тому, кто ими только пользуется.

– И ты туда же, – махнул рукой Рыбак. – В мыслящие анкеры подался. Нет уж, черта лысого!

Одихмантий возле вознесенной палатки, сверкнув голой головой, настороженно обернулся на возглас Рыбака.

– Не горячись так, брат. – Князь тронул Рыбака за крепкое плечо. – Не только ты – со своей деточкой, каждый из нас теперь в разлуке с кем–то дорогим и близким.

Это было не совсем верно. Простилась Мать–Ольха с детьми, «голубем» и возделанным любовно домашним садом. Расстался Нестор со своей заботливой (судя по свежести его рубашек и ухоженности бороды), но тщательно утаиваемой от стаи Юлей Веревкиной. Князь, скрепя отважное сердце, со скупой лаской завещал хранить добытые им охотничьи трофеи жене и близнецам–наследникам. Брахман поочередно вкушал сладость последнего прости с доброй полудюжиной студенток и аспиранток двое суток напролет, нанизывая их на свою особую практику, точно драгоценные бусины на шнур. Не стану скрывать, я тоже провел трогательный ритуал прощания с милым рыжим созданием из тех, про кого говорят: «Тихая вода берега подмывает», – каждую встречу с ним… с ней я принимал как чудо, а чудо, по моему представлению, коль придет нужда договариваться о смысле понятий, – это личное присутствие Бога в событии. А вот с кем расстался Одихмантий, да и был ли у него кто–то в нашем мире дороже и ближе собственной кожи – загадка.