Почти рукописная жизнь - Евгений Гришковец

А вот в Ижевск из Перми и из Ижевска в Киров мы ехали по земле. Причём по земле в буквальном смысле слова: на изрядном участке дороги в Удмуртии асфальт напрочь отсутствовал. Дороги ужасающие. Города завалены горами тающего днём снега, а ночью снова сверху сыпало, и сугробы пополняли утраченное.

В Ижевске я был первый и единственный раз весной 1989 года. Тогда наш театр «Мимоходъ», который состоял из двух человек, пригласили на юморину в Ижевский медицинский институт. Мы согласились на эту поездку, хотя большая часть нашей программы была совсем не юмористическая. Уж очень хотелось поучаствовать в чём-то весёлом, выехать из Кемерово, увидеть других людей. Та поездка сыграла серьёзную роль в моей жизни. Выступили мы хорошо, несмотря на довольно печальную программу, публика, ожидавшая юмора, нас поддержала. Пантомима тогда была в фаворе. Но главное не это. В той юморине в качестве настоящих звёзд участвовал челябинский театр клоунады «Проспект». Мы познакомились, подружились, они очень высоко оценили нашу технику пантомимы и то усердие и бескомпромиссность, с которыми мы у себя в Кемерово осваивали этот сложный и бесперспективный жанр. Ребята из «Проспекта» дали нам нужные телефоны, адреса, а впоследствии и рекомендации, благодаря которым мы попали на несколько больших фестивалей пантомимы, где у нас сначала был большой успех, а потом, с той же программой, полный провал. Тот успех привёл меня к решению всё-таки заниматься всерьёз искусством, не думая о продолжении филологической деятельности… А провал привёл к распаду нашего маленького театра, который подтолкнул меня к созданию собственного театрика… Вот тебе и юморина в Ижевске!

А ещё в Ижевске в этот раз я встретил людей, с которыми был знаком ещё во время службы на флоте. Один из них служил капитан-лейтенантом на атомной подводной лодке, а другой тоже, можно сказать, служил в посёлке Заветы Ильича – в театре Тихоокеанского флота. Был когда-то такой театр, где при военном руководстве работали и совершенно гражданские люди. Оба они любили играть на гитарах и петь бардовские песни как своего, так и не своего сочинения. На этой почве мы и познакомились. Меня иногда привлекали к концертам художественной самодеятельности, и вот на каком-то мероприятии я познакомился с актёром Михаилом, а потом и с капитан-лейтенантом Маратом.

Я очень благодарен этим людям, они давали мне возможность и радость человеческого общения на темы, которые были для меня жизненно необходимыми. С ними можно было говорить о музыке, поэзии, кино. В частности, Михаил когда-то на своём стареньком магнитофоне поставил мне первую запись «ДДТ». Я не знал об этом коллективе и услышал его тогда в первый раз. Ещё они приглашали меня к себе домой… Михаил жил один, у Марата была семья. Дома у Марата можно было хоть ненадолго почувствовать запах настоящего семейного жилья и вкусить домашней еды. У Миши можно было бесконечно слушать музыку, слушать его песни и, например, есть пряники с молоком…

Кто я был для них? Матросик, каких были тысячи в Заветах Ильича и Совгавани. Как-то же они разглядели во мне ту самую жажду и тот самый голод общения и надежды на что-то человеческое… Удивительно, но оба эти человека были из Ижевска, и вот прошло двадцать пять лет, и мы повстречались. Четверть века! Уму непостижимо.

У них хранятся мои смешные рисунки той поры. Миша мне отдал пожелтевшие бумажки с моими юношескими стихами, которые я приносил ему в надежде, что он сможет сделать из этого песни. Мне даже страшно было брать в руки эти бумажки, видеть эти беспомощные наивные строки. Один стишок написан на куске обоев. Откуда у меня взялся этот листок? С бумагой на корабле было сложновато, но обои-то я откуда взял? Не помню. И я не помню, как и когда, а главное – почему и зачем писал эти строки. Поэт я был никудышный… Правда, тогда я этого не понимал. Я понял это, только вернувшись в университет и познакомившись с настоящей большой поэзией. Большинство своих стихов я уничтожил, но, к несчастью, многие из них помню.

У Михаила сохранилась удивительная фотография. Эта фотография сделана в июне 1988 года, через месяц после позвращения домой. Я послал её на Дальний Восток своему старшему приятелю и актёру и даже забыл, что такая фотография была. Четверть века назад я наслаждался тем, что можно не бриться, и моментально отпустил бороду. На голове кепка, на ногах – какие-то нелепые кроссовки. Помню отчётливо, что и кепка и кроссовки были ярко-красные. Обрезанные джинсы были смелой для того времени одеждой, да и вообще я выглядел диковинно. Я гордо стою рядом с «Нивой», которую папа купил, пока я служил. Это был первый автомобиль в нашей семье, я его ласково называл «жабой», потому что он был ярко-зелёного цвета. Этот автомобиль доставил нам много радости и хлопот. Пока не было гаража, мы постоянно боялись, что его угонят, и по ночам регулярно выглядывали в окно… Но радости было намного больше.

Я так рад был увидеть эту фотографию! На ней абсолютно счастливый человек. Первое лето после службы, свобода, надежда, полная голова, полное сердце иллюзий и самых разнообразных надежд. Надежд на страну, на чудесное её будущее – и абсолютная уверенность в собственных силах.

11 апреля

Сегодня у меня был первый в этом году по-настоящему весенний денёк. То есть сегодня был первый день, когда я нынешней весной не видел снега, а, наоборот, наблюдал распустившиеся крокусы и другие признаки весны.

А всего несколько дней назад я извинялся перед зрителями в Нижнем Новгороде за то, что привёз им плохую погоду. В предыдущей записи я же говорил, что, если в Нижнем с моим приездом погода испортится, я готов взять вину на себя. Я прилетел в Нижний ночью, и через час пошёл снег. К утру снегопад превратился в стихийное бедствие, город замер в чудовищных пробках, а городские власти сообщили, что не могут вывести уборочную технику в полном объёме: средства, выделенные на уборку снега, закончились, потому что снегопадов уже быть просто не должно. Но приехал я, преследуемый всю весну и по всем регионам ненастьем, ветрами и снегами… То есть в Нижнем Новгороде мне не удалось уйти от погони.

Позавчера прибыл в Саранск, тут же пошёл дождь со снегом, а вчера утром вылет из Саранска был задержан на пять часов из-за сильнейшего тумана. Новенький самолёт канадского производства из Москвы в столицу Мордовии вообще не вылетел, и нас отправили на старом-престаром Ан-24, в котором мы уже после посадки на борт долго просидели в ожидании хоть какого-то ветерка и просвета. До Москвы долетели благополучно. В Москве был дождь. Рейс на Калининград также был задержан, но к закату я всё же вернулся домой.

Знаете, опоздание на самолёт – это всегда сильная встряска, адреналин и ощущение досады… В Нижний Новгород мы прилетели ночью, хотя должны были прилететь вечером. На этот вечер была намечена встреча с друзьями, которые давно ждали, а вместо этого…

Я выехал в аэропорт Шереметьево, Терминал D, загодя. Не люблю спешить, не люблю поглядывать на часы и волноваться. Не люблю бежать, вспотевший, по зданию аэропорта, заглядывать в расписание и искать нужную стойку. Терпеть не могу просить людей в очереди, чтобы они пропустили меня как опаздывающего… Я всего этого не люблю и стараюсь избегать и потому выезжаю всегда загодя, и в этот раз было так же.

Но на Ленинградском проспекте, который всегда забит разнообразным транспортом, в том числе и большим количеством грузовиков, нас стукнул сзади другой участник движения. Двигались мы во втором ряду. Движение и так-то было медленным, а тут, из-за нас, явно усложнилось. Поймать в данной ситуации машину было нереально. Мы стояли возле столкнувшихся автомобилей, два водителя и я, и ловили на себе ненавистные взгляды объезжающих нас людей: мол, как вы, дураки, чайники и козлы, смогли на ровном месте создать такую проблему для всех?!

Водитель, который вёз меня, умудрился найти своего коллегу, который был неподалёку, и минут через тридцать он меня подобрал. Надежда успеть ещё теплилась. Через деревни, по обочинам мы мчались в аэропорт. Надежда не умирала до последнего… Потом я бежал, просил людей в очереди меня пропустить, потом просил у другой очереди меня пропустить, потом мчался к дежурному смены…

Я опоздал на две минуты. Регистрацию закрыли две минуты назад, а до вылета было ещё тридцать восемь минут. Но довольный собой и своей должностью молодой мерзавец даже не стал со мной разговаривать. Он просто сказал, что регистрация закрыта, и стал демонстративно разговаривать о какой-то ерунде с подошедшим к нему сотрудником. На мои просьбы он и бровью не повёл, даже не выразил ни сожаления, ни сочувствия. Это же нормально: выразить сочувствие человеку, которому ты не можешь помочь. Нет! Он не хотел мне помогать! Ему было приятно мне нахамить и всячески меня проигнорировать.