История одной любви - Анатолий Тоболяк

— С удовольствием.

— Тсс! Никому ни слова.

Незаметно для остальных мы выскользнули в прихожую, разыскали свою одежду и бесшумно выбрались из квартиры. Около подъезда дома, в обычном своем месте в ямке, спал и видел снежные сны Кучум. Я свистнул; он одним прыжком встал на лапы и приветственно гавкнул.

Я взял Катю под руку, и некоторое время мы шагали молча.

— Послушай-ка, девочка, — осторожно приступил я к допросу, — что это такое вы надумали? Куда это вы уезжать собрались?

— Эх, болтунишка Сережка! Не выдержал! — живо откликнулась она. — Мы хотели вам сказать после праздника.

— Нет уж, сейчас говори, а то я спать не буду. При чем тут Чапогир, а?

Я остановился, и Катя остановилась, и Кучум, бежавший рядом, замер на месте и, подняв морду, посмотрел на нас неунывающим взглядом.

— Помните, Сережа был в тайге? (Я кивнул; горло что-то перехватило.) Ну вот. Он вернулся оттуда ну совершенно сам не свои. Еще тогда сказал: вот бы где работать! Его Чапогир, Тимофей Егорович, в помощники приглашал. Ты, говорит, длинноногий парень, можешь по любому снегу бегать. — Катя улыбнулась и ладошкой потерла себе щеку. — А я ничего не поняла. Думала, он просто так, мечтает. У него же много планов всяких… Ну, вот. А когда его выгнали… то есть когда он ушел из редакции, он сразу в Улэкит написал Чапогиру. И ответ пришел, хороший такой. Сам председатель пишет. Чапогир ведь неграмотный старик… А я, как назло, в больнице. Сережа мне ничего не сказал, спрятал письмо и пошел в котельную. А тут еще этот рецензент… Он совсем растерялся. Знаете, что сказал? Поехали в Москву, хватит! Я его даже возненавидела… на минуту какую-то, не больше, но страшно так стало… люблю и вдруг ненавижу. — Катя рассеянно погладила морду Кучума. — Ночью не сплю, думаю: что-то я не понимаю, что-то он скрывает. И вдруг нашла случайно это письмо из Улэкита. Сережа, что это? А, порви! Несбывшиеся мечты! А я прочла и как будто прозрела. Господи, какая дура! Ведь он об этом письме только и думает все время. Оно чуть не до дыр зачитано, а он прячет, не говорит, меня жалеет, потому что я больна и вообще… Вот он какой, Сережа! — воскликнула Катя и стиснула руки на груди. Глаза у меня нежданно защипало. — Тогда я говорю: садись, пиши ответ, мы едем. Ты с ума сошла, кричит. Куда тебе на факторию! Ты же толстеешь не по дням, а по часам. Нет, нет и нет! А я говорю: пиши, а не то я сама напишу… А потом Сережа заплакал… первый раз, между прочим, за все время… и говорит: знаешь, знаешь, Катька, этого я тебе никогда не забуду. Дурачок такой!.. Ну, я тоже разревелась, конечно… от радости. И решили ехать.

— В Улэкит?! — закричал я. — Ты смеешься, Катя? Что вам там делать? Там же ни черта нет кроме тайги!

— Как же нет, Борис Антонович, — рассудительно возразила она. — Сережа мне все рассказал. И Тоня тоже. Там есть клуб — раз, — она загнула палец. — Его еще называют красным чумом. Почтовое отделение — два. Детский интернат — три. Медпункт — четыре. А вы говорите, ничего нет, — и уставилась на меня смелыми и хитрыми глазами.

— Звероферма там есть! — закричал я трубным голосом. — Ты забыла! Звероферма!

— Пять, — подытожила Катя с полным спокойствием.

— Слушай, девочка, успокой меня. Скажи, что это новогодний розыгрыш.

— Да нет же, Борис Антонович. Мы уже все справки навели. Там почтовый работник нужен. Это как раз для меня. А с Сережей тоже ясно: он у Чапогира будет работать.

— В стаде?

— Ну да.

— Кем? Собакой-оленегонкой?

Некоторое время Катя не могла говорить — так закатилась от смеха… Кучум запрыгал вокруг нас и залаял во всю глотку. Я мрачно наблюдал за этим неожиданным концертом.

— Всего-навсего, — сказала Катя, успокоившись, — помощником пастуха.

— Он? Да он отличит ли оленя от козы?

— Научится, Борис Антонович. Всему можно научиться, если хочешь. А Сережа хочет.

— Нет, ты подожди, — разволновался я. — Ты понимаешь, что говоришь? Тебе же рожать скоро.

— Угу.

— А знаешь, что там даже больницы нет, только медпункт?

— А другие как же?

— Другие, другие, то другие… Они привыкли, другие. Они родились там. А ты хрупкое существо.

— Ой уж хрупкое!

— Нет, ты постой! Ты не перебивай, Катя. Где вы там собираетесь жить?

— Мне обещали комнату при почте.

— Но Сергей же в стаде будет. В ста-аде! Это как на Луне, понимаешь? Ты одна останешься. Кто будет рубить дрова? Топить печку? Таскать воду с реки? Домовой?

Она прыснула, но тут же стала серьезной.

— Помогут, Борис Антонович. Людей много хороших. Как вы.

— Ты мне не льсти, Катя. Ты мне зубы не заговаривай. Ты вспомни, как ты извелась, когда он уехал на две недели. А из стада он сможет приезжать не чаще двух раз в месяц. Да и то, если кочевать будет недалеко.

— Выдержу, Борис Антонович. Так надо.

— Да на кой леший надо? Кому надо?

— Нам обоим.

Катя набрала в пригоршню снега с поленницы, смяла его и в задумчивости лизнула. Я полез в карман за спасительными сигаретами. Какая-то дрожь меня била.

— А если Сергей не выдержит и сбежит?

Она вскинула на меня глаза.

— Тогда… Тогда он мне больше не муж. И он это знает.

Я замолчал, пораженный. Передо мной стояла незнакомая строгая женщина. Свет из горящих окон озарял ее лицо, на котором застыло упрямое и дерзкое выражение.

Кучум внезапно сорвался с места и кинулся по улице. Мы оба оглянулись. По деревянному тротуару быстро приближалась к нам высокая, стремительная фигура Кротова. Он подлетел вместе с наскакивающим на него, лающим от восторга Кучумом, проехался с разбега на подошвах унтов и огласил всю окрестность криком:

— Ага, попались! Дрова чужие крадете!

— Сережа, — негромко сказала Катя, — я все рассказала Борису Антоновичу.

Кротов на миг замер.

— Правда?

И вдруг повалился на колени, увлекая за собой Катю.

— Борис Антонович, благословите в дорогу!

Странное дело, и миг этот был будто несерьезный, из серии детских проказ, а у меня внезапно защемило в груди. Два лица глядели на меня, два лика на белом фоне, две жизни были передо мной, одна судьба… Что-то промелькнуло между нами, подобно электрическому разряду, и близость была болезненно ощутимой и яркой…

— Ладно, пошли, ребята. А то я разревусь.

К дому подошли в молчании. По тому, как они замешкались у подъезда, я понял, что им не хочется возвращаться в компанию. И мне, по правде говоря, как-то неудобно было вводить их сейчас в плановый хоровод взрослых людей.

— Дарю вам Кучума, — вдруг надумал я.

Кротов раскрыл рот, ошеломленный, Катя что-то замурлыкала себе под нос.

— Спокойной ночи, — пожелал я. А правильней было бы сказать: «Доброго утра!»

19

Сразу после Нового года Катя получила расчет. Четвертого января я пришел в редакцию раньше обычного, чтобы проводить Кротовых в аэропорт. Сергей и Катя сидели в опустевшей комнате, сразу ставшей казенной, на голых кружевах железной кровати, а на единственном стуле пристроилась Тоня Салаткина.

Кротовы оделись тепло, как полагается для дальней дороги в наших краях. На обоих были овчинные полушубки; голову Кати укутывал пуховый платок, на Сергее красовалась огромная ондатровая шапка. Он был в унтах, а ноги Кати грели камусные унтики, которые я видел раньше на Тоне Салаткиной. Я дружелюбно подмигнул девушке, и на ее лице появилась неуверенная ответная улыбка. Только сейчас она, кажется, признала мое право на существование рядом с Кротовыми…

Катя показалась мне утомленной и опечаленной. Кротов был взвинчен. Последнюю ритуальную минуту перед дорогой он едва высидел, а затем резко вскочил, нацепил рюкзак, подхватил два чемодана, а оставшуюся сумку готов был, кажется, схватить зубами… Я отобрал у него часть невеликого багажа. Пошли…

У порога редакции Тоня Салаткина распрощалась с Кротовыми — она спешила на дежурство в больницу — и убежала, расплакавшись.

Туманное январское утро, не знающее на этих широтах солнца, потрескивало от холода. День обещал быть жестоким. Все живое пряталось в домах, кроме собак, пушистых комков на снегу. Медленно светало.

А в четырехстах километрах севернее, в промерзшей глуши лиственничных стволов, загудел, возможно, электрический движок, отключаемый на ночь, — Улэкит проснулся. Двадцать два сруба и несколько чумов на высоком берегу реки. Один из них — почта. Вставай, Катя, на работу пора!

А еще дальше в ледяную немоту утра ворвался хрип оленьих дыхал — стадо поднялось на ноги. Вышел, согнувшись, из чума старик Тимофей Егорович Чапогир, глянул узкими глазами на застывшую тайгу, втянул воздух через ноздри… Холодно, однако, а караулить стадо надо. Чай кипяти, Сергей!

До аэропорта дошли молча. Самолеты «АН-2» стояли рядком с раскрученными винтами. В воздухе висел рев — прогревались моторы. Не успели войти в зал ожидания — объявили посадку на Улэкит. Пассажиров было всего четверо: Кротовы, старуха эвенка, приезжавшая, вероятно, в окружную больницу, и командировочный охотовед.