Том 4. Время реакции и конситуционные монархии. 1815-1847. Часть вторая - Эрнест Лависс

Общество, сначала ставившее им в заслугу их смелость и гонения — в общем довольно легкие, — которым они подвергались, быстро отвернулось от них; чрезмерное увлечение ими уступило место несправедливому пренебрежению. Всем этим поэтам и писателям долго не могли простить, что источником вдохновения им служила Франция как раз в такой момент, когда национальная вражда, одно время, казалось, угасшая, снова вспыхнула со страшной силой.

Кризис 1840 года. Фридрих-Вильгельм IV. Ненависть, возбужденная революционными войнами и наполеоновскими нашествиями, с 1816 года дремала. Ее разбудили в 1840 году неосторожные ввютупления Тьера. Сторонники примирения утратили всякое влияние; по всей Германии, от края до края, зазвучали воинственные кличи Беккера и Шнеккенбургера. Стихам Шнеккенбургера Стража на Рейне (WacJit am RheinJ суждено было стать немецкой Марсельезой. Молодые поколения, не отказываясь от своего стремления к свободе, стали сближаться с Пруссией, которая одна располагала достаточными военными силами, чтобы обеспечить нацию против угроз иноземца. Молодую Германию сменила Малая Германия[28], едко осмеивавшая космополитическую сентиментальность своих предшественников, подчеркивавшая свое преклонение перед действительностью и подготовившая — наперекор скрытому идеализму, от которого никогда не сумели исцелиться ее главные вожди, — ту программу, которую осуществили позднее прусские дипломаты и генералы.

Таковы были обстоятельства, при которых вступил на прусский престол Фридрих-Вильгельм IV (1840–1861). Новый государь был человеком беспокойного ума и тревожного духа. Страстный поклонник средневековья, пылкий последователь Галлера и Шталя, по направлению ума эклектик, но сердцем привязанный к феодально-пиетистской партии Герлаха, Радовица и Штольберга, он не был враждебен свободе, но понимал ее довольно своеобразно. Будучи по природе крайним оптимистом, он был убежден, что между государем— представителем бога на земле — и народом существует самой судьбой предуказанное согласие, и считал изменниками и сообщниками иноземного врага всех, кто не преклонялся добровольно перед его решениями. Он легко принимал слова за действия и манифесты за решения и жил в каком-то непрерывном возбуждении, которое общество приписывало не одной только пылкости воображения. Историк не может чувствовать симпатии к этому государю, которому всю жизнь недоставало двух важнейших свойств человека — искренности и мужества, но он возбуждает к себе некоторую жалость, так как его нервные припадки, без сомнения, были предвестниками той болезни, которая несколько лет спустя помрачила его рассудок. Колебания короля и его быстрые повороты назад, так резко противоречившие его высокопарным заявлениям, очень скоро восстановили против него общество. Это его печалило, но он не менял своего поведения.

Он нагромождал один проект на другой, — проекты туманные и несвоевременные, в которых упрямо старался сочетать противоречивые начала: свободу подданных со свободой монарха. Комиссия сменяла комиссию. Очень скоро в управлении воцарилась полная анархия; распри, волновавшие страну, отражались на администрации и обессиливали власть. Государство колебалось в своих основах — не столько вследствие происков оппозиции, сколько потому, что представители власти утратили веру как в самих себя, так и в своего естественного главу.

Когда король издал, наконец, свой рескрипт 3 февраля 1847 года, которым, по его мнению, осуществлялось обещание его отца, и созвал на общее собрание провинциальные ландтаги[29], все общество было охвачено негодованием. Компетенция нового парламента была чересчур узка, его прерогативы плохо обеспечены, а главное — дворянству предоставлена безусловно слишком большая роль. Речь, которой Фридрих-Вильгельм открыл Соединенный ландтаг (11 апреля 1847 г.), вызвала бурю негодования: «Я никогда не позволю, — сказал он, — чтобы между господом, нашим небесным владыкой, и этой страной стал, словно второе провидение, исписанный лист бумаги и чтобы его параграфы правили нами. Корона не может и не должна зависеть от воли большинства… Я не позвал бы вас, если бы хоть в малой степени предполагал, что вы вздумаете играть роль так называемых народных представителей». Прения были очень жаркие, королевский престиж вышел из этого кризиса сильно расшатанным и скомпрометированным как либеральными потугами, так и трусостью монарха.

Предвестники революции. Несмотря на слабость и нерешительность Фридриха-Вильгельма IV, Пруссия вышла из-под австрийского влияния, и ее отпадение расстроило силы реакции. Прогрессивные идеи пускали корни во всей Германии. Обескураженная цензура даже не пыталась остановить все более усиливавшийся поток памфлетов. Средоточием радикальной партии была редакция Ежегодника Руге — органа гегельянской левой[30]; Фейербах и Бруно Бауэр, болеея смелые и более последовательные, чем Штраус, Проповедывали атеизм; Штирнер дошел до анархизма. Мастеровые, возвращавшиеся из Швейцарии или Франции, привозили сочинения Луи Блана, Консидерана и Пьера Леру и распространяли их учение. Стачки участились в Берлине, и в Силе-зии, где царила жестокая нужда среди ткачей, разоренных машинами и иностранной конкуренцией, вспыхнули волнения. Крестьян крайне раздражала медлительность, с какой совершалось освобождение от феодальных повинностей.

В ландтагах германских государств оппозиция, смирившаяся было после 1834 года, снова подняла голову; министры принуждены были сделать кое-какие уступки общественному мнению; наиболее опороченные из них ушли сами, наиболее упорных убрали. Инциденты, которые еще несколько лет назад разрешились бы какой-нибудь полемикой, легко прекращаемой, приводили теперь к уличным демонстрациям, как это случилось, например, в Лейпциге, Штутгарте и особенно в Мюнхене, где ультрамонтаны, устраненные Людвигом I от власти, возмутили народ против фаворитки короля, танцовщицы Лолы Монтес.

Всем было ясно, что так дальше продолжаться не может. Со всех сторон веял ветер революции. Известия из Швейцарии, Франции, Польши, Италии и Австрии указывали на близость народных восстаний. Во всех пограничных областях

Германии другие национальности, спавшие крепким сном, пробуждались и заявляли свои права на жизнь. Могла ли Германия без боя отдать эти области, завоеванные с такими усилиями? Особенно волновал умы вопрос о герцогствах Шлезвиге и Голштинии: следовало ли и дальше оставить за датчанами полуостров, омываемый обоими немецкими морями, с его превосходными рейдами и великолепной гаванью в Киле? Общественное движение было настолько сильно, что союзный сейм, несмотря на свои реакционные предубеждения и свое нежелание взять сторону подданных против монарха, не решился итти вразрез с общественным мнением. Когда датский король Христиан VIII особым рескриптом объявил Шлезвиг нерасторжимо связанным с Данией, разрыв казался неизбежным. Ввиду важности проблем национальной политики, настойчиво требовавших решения, несовершенство германской федеральной конституции казалось особенно вопиющим. Сторонники объединения, успехи которых не столько тормозились, сколько отодвигались в тень официальными преследованиями, сплотились и образовали партию, сильную численностью, влиянием и убежденностью своих членов. Съезды естествоиспытателей, филологов и германистов превращались во внушительные националистические манифестации. Немец-пая газета, основанная в Бадене Гервинусом и Гейссером, поставила реформу Германского союза во главу своих требований. 10 октября 1847 года наиболее видные представители либеральной партии, собравшись в Геппенгейме, потребовали учреждения народного парламента и общего правительства для всех государств, входивших в состав таможенного союза.

Несмотря на рост общественного самосознания, партикуляристская оппозиция оставалась все еще очень сильной, и, чтобы сломить ее, нужны были вожди более энергичные, более практичные, нежели все эти публицисты и профессора, закоренелые идеалисты, убежденные в том, что все разумное — реально, т. е. что достаточно провозгласить какую-нибудь истину, чтобы она превратилась в факт. Тем не менее было очевидно, что с 1814 года произошла большая перемена. Косность и бестактные строгости сейма, тяжелая опека Австрии, упорная работа южных конституционалистов, декламации «Молодой Германии» и радикальных гегельянцев, рост таможенного союза и изменение торговой рутины, настойчивая деятельность прусской бюрократии, глупые провокации со стороны Франции и пробуждение соседних народов — все способствовало распространению в Германии убеждения, что конституция 1815 года уже не удовлетворяет потребностей страны.

Австрия в 1815 году. В борьбе Европы с Наполеоном Меттерних очень искусно щадил свои силы и продавал свои услуги по дорогой цене. На Венском конгрессе он почти осуществил те честолюбивые замыслы, которые уже более века не давали покоя Габсбургам. В обмен на далекие и трудно охраняемые Нидерланды Австрия получила северную Италию; без большого сожаления уступив Брейсгау, Ортенау и свои владения в Швабии, Австрия вернула себе Зальцбург, Форарльберг и Тироль, которые прикрывали ее сообщение с Апеннинским полуостровом и обеспечивали ей преобладающее влияние в Мюнхене. Господствуя таким образом над южной Германией и прочно утвердившись в Альпах и на Адриатическом море, избавившись к тому же от своих чрезмерно выдвинувшихся аванпостов, Австрия сумела расстроить наиболее опасные замыслы своих соперников. Раздробленная Саксония служила ей прикрытием против Пруссии, через Буковину, Лодомерию и Галицию она наблюдала за бассейнами Дуная и Вислы. В этом смысле Меттерних почти не кривил душою, заявляя, что его единственное желание — предотвратить новые потрясения. Разумеется, он не оставил надежды теснее приковать к своей политике Германию и Италию и превратить окончательно в гегемонию то первенствующее влияние, которым он пользовался. Но это дело требовало долгой подготовки, поспешностью можно было его только испортить, а до поры, пока явится удобный случай, ему довольно было принять меры к тому, чтобы на границах Австрии не возникло какое-нибудь крупное государство, способное расстроить его планы.