Вдовье счастье - Даниэль Брэйн

выбрал для того чтобы мне написать, и бесспорно он в курсе, что я в финансовой зад… западне. С другой стороны: что можно ждать от такой безмозглой дурехи, как Вера, у нее в голове этикет, бальная ветошь и покойный муж, возведенный на пьедестал, что можно поручить женщине, от которой собственные слуги шарахались, стоило ей открыть рот, какую пользу, кроме вреда, способен принести человек, само существование которого насмешка мироздания над видом homo sapiens?

Шкатулка стояла на прежнем месте. Я бестолково моргала, прогоняя морок, и с каждым шагом, подстегиваемая никуда не исчезнувшей паникой, убеждала себя, что в ней пустота и нет повода тешиться напрасными чаяниями. Повторяя как заведенная, что нет ничего паршивей разочарования, я откинула крышку, заглянула в шкатулку и бессмысленно сжала какую-то брошь для галстука так, чтобы острая булавка впилась мне в палец.

Ничего не пропало, насколько я помнила побрякушки, но почему прислуга не стала брать такие ценные по сравнению с прочим вещи? Слишком легко определить их владельца? В это время не существовало конвейерного производства, ювелир наверняка помнил, кому и что он делал и продавал. Или нет?

Я захлопнула крышку и, схватив шкатулку, побежала в свою спальню. У барыни должны быть какие-то драгоценности. Я металась, дергала ящики, хлопала ими, в спальне моей тоже мало что уцелело, прислуга все вынесла, если не считать мебели и немногих вещей — но все платья, что я оставила, на месте… Обуявшая морозящая паника превращала меня в частичку хаоса, который я сама же и создавала вокруг себя, казалось, что если я остановлюсь, то и сердце мое остановится или случится что-то ужасное. Кровь грохотала в ушах отбойным молотком, я ударялась о мебель и не чувствовала боли, перед глазами вспыхивали яркие красные и желтые искры, и стук ящиков кое-как удерживал меня в реальности. И еще чей-то голос, громкий, но безразличный к моему временному сумасшествию.

— Барыня! Барыня! А то я кричу, кричу. Да ты совсем помешалась? Чего все крушишь?

Я застыла. Потом очень медленно, опять не веря тому, что слышу, задвинула ящик бюро, повернулась. Лукея и Ефимка стояли в дверях и смотрели на меня выжидающе, и скучающие взгляды обоих давали понять, что не впервые они барыню в таком состоянии видят.

— Но-о?.. — протянула Лукея, поняв, что я очнулась. — Барыня?.. Аль потеряла что?

— У меня… — выдавила я. Может быть, я общаюсь с собственными галлюцинациями. — У меня должны быть… браслеты, кольца…

Лукея озабоченно сунула Ефиму сверток, который держала в руках, и, переваливаясь, подошла ко мне. На улице мело, как она ни отряхивалась, прежде чем войти в дом, накидка ее оставалась мокрой, как и руки, и стоило ей меня коснуться, как я дернулась.

— Матушка, — ласково проговорила Лукея, потягивая меня за рукав, — а пойдем со мной… пойдем, милая. Пойдем, спать тебя уложу…

— Где мои драгоценности? — рявкнула я, вырывая руку и замахиваясь. Меня трясло уже от вполне конкретного страха: если они обокрали дом и вернулись, значит, им нужны оставшиеся ценности и, возможно, моя жизнь. Моя и детей, а я не справлюсь сразу с двумя. Палашка мне не помощница. — Не подходи ко мне!

Я схватила шкатулку, замахнулась, готовая бить насмерть любого, кто посмеет приблизиться, украшения вылетели и веером рассыпались по ковру, по паркету, закатились под мебель. Я словно не видела, думая лишь о том, что дети в заложниках у Палашки. Лукея покачала головой, отступила так, чтобы я не могла достать до нее, присела, подняла несколько побрякушек, отошла и положила их на кресло.

— Да ты, матушка, поди, не помнишь, — негромко проворчала она, глядя на меня исподлобья. — Все твои каменья Леонид Митрич купцу снесли, как дохтура пришли. А все одно должна ты еще. На-ка вот, глянь, — и она бочком, не сводя с меня взгляд, переместилась к Ефимке, забрала у него сверток. — Мало не мало, а триста с лишком золотых сторговали.

Сердце пропустило удар. Я набрала воздуха, протянула руку как к миражу. Лукея развернула сверток, и я увидела россыпь золотистых и серебристых монет. Я не знала, сколько там денег, казалось — богатство, и чтобы убедиться, я коснулась монет рукой.

Тяжело дыша, как после бега, я села в кресло прямо на украшения покойного мужа, и что-то радостно вонзилось мне в бедро. Боль отрезвила, и я с наслаждением мазохиста не стала даже менять положение. Глаза жгли слезы, я подняла руку и рукавом утерла лицо, но реветь не перестала, наоборот, неподобающе, по-бабьи, зашмыгала носом, гнусно захрюкала и только что не начала подвывать. Поврежденный рассудок опомнился и риторически вопросил, смесь ли это дурной натуры Веры прежней и полное отсутствие великосветских манер Веры нынешней, или все обстоит намного хуже и поганый характер тут ни при чем, а все дело в гормонах беременной женщины.

Я не знала, чем успокоить саму себя, кроме как безобразным негромким плачем. Дети это прекрасно, но если пятые роды я по какой-то причине не переживу, что будет с уже родившимися малышами?

— Будет тебе, матушка, — утробно прогудела Лукея, щуря глаза. — Барин, а что барин, а будет спрашивать, так не было ничего. Вона, Григория Митрича пусть допытается, куда все делось, а ты барыня, твое дело малое, дети да холопы, какой с тебя спрос.

Из груди вырывался нездоровый, неправильный смех. Я сидела, кудахча и кашляя, не давая новой истерике воли, и не знала, кто победит.

— Так вы… вы… вы что же, весь дом скупщику продали? — выкашливала я сквозь слезы. — Все, что смогли увезти?

— А то, — важно кивнула Лукея. — Что в коляску твою влезло, то и вывезли. Что купцу Теренькову свезли, а что вон Ефимкиному дядьке. Много не дали, должна понимать, но что есть, то есть, то все твое.

В то время как обласканные поэтами утонченные нобили упивались своим надо мной превосходством, зависимая от меня, презираемая несвободная чернь рисковала собой и своей свободой. Я представила, как они боялись дышать, когда проезжали мимо городовых, как замирали от любого взгляда в их сторону, как упрашивали, умоляли, с кровью вырывали у скупщиков каждую монету — все ради меня.

Я порывисто поднялась, подбежала к Лукее и обняла ее, а потом — Ефимку.

— Спасибо, спасибо, — шептала я, и слез мне уже не было стыдно. — Спасибо…

«И простите», — прибавила я про себя.