Сопротивление большевизму 1917 — 1918 гг. - Сергей Волков

Наступило молчание. Сгустившаяся темнота не позволяла видеть выражения лиц. И только звуки пощелкивания где‑то выстрелов, оседавших во дворе, напоминали о необходимости действия, но тяжесть впечатления о взаимоотношениях членов Временного правительства и юнкеров, их защитников, — обволакивала туманом серых вопросов душу, сердце и нервы.

— Ну а пока, друзья, я пойду к капитану Галиевскому. Поручик Скородинский, — позвал я поручика, вышедшего под освещенную арку, справа из дворца.

— Кто меня зовет? — оборачиваясь, задал вопрос к нам в темноту длинный, изящный поручик.

— Это я, Александр Синегуб!

— А, здравствуйте, поздравляю с благополучным возвращением, — приветствовал он меня, как только я вошел в полосу света.

— Чего уж благополучнее, когда взвод юнкеров потерял. Зря время потеряли и людей! — повторил я. — Черт знает, голова крутом идет; вот что, поручик, останьтесь, пожалуйста, около юнкеров — мне надо явиться к капитану Галиевскому. Черт знает, ведь мы не в школе. Никого из офицеров нет около них. Мало ли какая сволочь начнет им засорять мозги, — попросил я поручика.

— Да, да, Александр Петрович, мне это самому в голову пришло, я и ушел с митинга. — Что, он все еще продолжается?! Безобразие, неужели никто его не догадается разогнать? Ну и правительство! — говорил я. — Удивительно слабое, хотя это понятно.

— Но в конце концов все же договорились, и юнкера обещали остаться, если будет проявлена активность и если информация событий будет отвечать действительности. Правительство обещало, и юнкера теперь расходятся, — сообщал поручик.

— А где начальник школы?

— Его рвут. Сейчас он в Главном штабе. Его правительство назначило комендантом обороны Зимнего дворца, и ему подчинены все, находящиеся в Зимнем дворце силы.

— Да, что вы говорите?! Слава Богу! Теперь я опять начинаю верить, что мы не погубим зря наших юнкеров и что что‑нибудь да вытанцуется у нас. Ну, я бегу к Галиевскому. Где капитан?

— В комендантской комнате, первая лестница наверх, во втором этаже, сейчас же рядом с выходом, — ответил поручик, направляясь в темень двора.

«Броневик есть, а около него ни души», — почему‑то вспомнил я, когда стал подниматься по ступенькам в темный вход. Юнкер связи, нащупав ручку двери, открыл ее. Перед глазами оказался длинный, сравнительно узкий коридор первого этажа.

В коридоре пахло тем запахом, который так присущ стенам казарм.

— Здесь караул помещался до революции, — сообщил юнкер связи, очевидно заметив, что я повел носом.

— А теперь где? — улыбнувшись наблюдательности юнкера, справился я.

— В Портретной галерее. Но часть и здесь. Здесь, от наружных ворот. А здесь налево — патроны выдают, — указал он первую дверь левой стороны.

— Постойте. А нам уже выдали?

— Никак нет. Патронов не хватило! Но теперь новые доставлены и их будут выдавать.

Йо вот и капитан Галиевский. Я подошел с докладом.

— Александр Петрович! Очень рад, милый, вас видеть. Хорошо еще, что хоть так кончилось. С этими представителями власти у меня уже опухла голова. Но в добрый час теперь назначен комендантом обороны Зимнего. Вы уже знаете это? Да? Я очень успокоился душою, когда узнал, что назначили Ананьева. [20] Лишь бы не оказалось поздним это единственно разумное до сих пор мероприятие со стороны правительства и Главного штаба Сколько и чего только, дружок, я вам не перескажу потом, вы диву дадитесь. Одним словом, я пришел к заключению, что Керенскому надо было передать власть Ленину. Но как это сделать? Подождите, вы сами в этом убедитесь! А ведь сам исчез, оставив несчастных дураков сотоварищей расхлебывать кашу, которой, пожалуй, подавятся, а никак не расхлебают. Правительство — это какие‑то особенные люди. В частности, многие на меня произвели сильное впечатление. Я убежден, что их здесь обрабатывают самым бессовестным образом. Около них все время вертятся какие‑то темные личности, да кое‑кто и в среде их далеко от этих не ушел. Но все же оно дитя перед улизнувшим главноуговаривающим. Еще вчера, мороча людей в Совете Республики, в этом сборище козлищ, клялся умереть на своем посту, а сегодня, переодевшись, как рассказывают наши, сестрою милосердия, удрал из города. Учуял, что его песня все равно к концу идет. Так хоть бы чести хватило слово сдержать, других не подвести, так нет, он и товарищей предал. А те и сейчас все еще верят в него, а может быть… знают, да считают за лучшее молчать. Ну да я решил их по совести защищать. Александр Георгиевич тоже того же мнения У нас решения не меняются, не правда ли?

А если дать восторжествовать Ленину без сопротивления, то народ никогда не разберется, где черное и где белое, кто его друг и кто ему готовит ярмо беспросветного рабства. И вот для этого мы должны погибнуть здесь. И теперь я уже вижу, что это неизбежно, что нашим прежним расчетам не осуществиться. Что же делать, не мы — так другие, но начать мы должны. Да, тяжелая расплата за наш невольный грех. Это тяжело говорить. Лучше идемте, посмотрим, не пришел ли Александр Георгиевич, — вставая с диванчика комендантской комнаты, закончил Галиевский.

— Да, да, дорогой капитан, именно все так, как вы говорите. Вот если останемся живы, я расскажу вам о своих наблюдениях и выводах. А если бы Бурцеву [21] об этом рассказать. Старик стал бы волосы рвать за свое проклятое дело благословения революции. И хотя он начинает опоминаться последнее время, но это еще далеко от искренности: до нутра у него еще не дошло сознания. Ну да провались они все в болото. А вот мне патронов надо, господин капитан. У кого их можно потребовать?

— У вас полевая книжка есть, так вы напишите требование и получите в караулке, а я побегу посмотреть, что делается на площади у ворот. Место встречи — комендантская, — уже на ходу крикнул капитан.

— Слушаюсь, — ответил я вдогонку, принимаясь выписывать на листке из полевой книжки требование на патроны для юнкеров 2–й роты.

— Пришлите мне фельдфебеля 2–й роты Немировского, — отдал я приказание, поймав одного из проходивших юнкеров 1–й роты.

— Слушаюсь, — ответил тот и побежал исполнять полученное приказание, а я продолжил дальше возиться с полевой книжкой, но уже занося в ее вторую половину, в отдел моих впечатлений и наблюдений, схему происшедшим встречам.

«Юнкера говорили еще о Петербургской и Ораниенбаумской школах, — писал я, стараясь оттенить легкими штрихами наибольшие выпуклости общего рельефа. А если свершится чудо, и я уцелею, то расшифрую записанное. — Это даст козыри обществу Анны Петровны для конкурсной с Бурцевым и борьбы с батмаевцами».