Жив-человек - Гилберт Честертон

– Помогите! – крикнул брэкспирский ректор. – Помогите!

– Щенок цепляется за жизнь, – сказал Смит с жалостью во взгляде, – бедный маленький щенок сопротивляется. Какое счастье, что я мудрее и добрее, чем он. – И он поднял свое оружие в уровень с верхней частью лысого черепа Имса.

– Смит! – сказал философ, внезапно со всей ясностью представив себе ужас своего положения. – Я сойду с ума.

– Взгляните в таком случае на все с правильной точки зрения, – посоветовал Смит, издав легкий вздох. – Ведь сумасшествие в лучшем случае лишь паллиатив. Единственное верное средство – операция, операция всегда удачная – смерть.

Пока они говорили, взошло солнце. С искусством великого художника оно быстро раскрасило все предметы вокруг. Флотилия крохотных голубино-серых облачков, плывших по небу, сделалась розовой. Разноцветными красками заискрились верхушки различных зданий университетского городка; солнце выхватывало из сумрака то зеленую эмаль на башенке, то багровую черепицу дачи; тут медные украшения художественного магазина, там-синие, как море, сланцы ветхой, крутой церковной крыши. Глаз невольно приковывался к этому зрелищу, особенно выпученный глаз Эмерсона Имса, когда прощальным взором он окинул свое последние утро. Сквозь узкую расселину между черной бревенчатой таверной и огромным серым колледжем увидел он часы с позолоченными стрелками, ярко загоревшимися на солнце. Он, точно под гипнозом, уставился на эти часы; и вдруг, как будто специально для него, часы стали бить. Часы за часами во всем городке, точно по сигналу, забили тревогу. Церкви всполошились, как цыплята от петушиного крика. Солнце взошло, и небесам словно не под силу было сдерживать его обильное сияние в своей глубине; мелкие лужицы зазолотились, засверкали и стали казаться такими глубокими, что могли утолить жажду богов. Как раз за углом колледжа Имсу были видны с шаткой перекладины, на которой он висел, самые яркие пятна этого светозарного ландшафта, в том числе дача с пятнистыми шторами, о которой он упоминал нынче ночью. И ему захотелось впервые в жизни узнать, что за люди живут на этой даче.

Внезапно он вскрикнул сердито и властно, как крикнул бы, например, студенту, чтобы тот закрыл дверь:

– Выпустите меня отсюда! Я больше не могу! Я не выдержу!

– Вы-то, быть может, и выдержите, но едва ли эта жердочка выдержит вас, – сказал Смит. – Одно из трех: либо вы свалитесь и сломаете себе шею, либо я размозжу вам голову, либо впущу вас в кабинет (я еще не решил окончательно, какие меры принять в отношении вас). Но пока не случилось ни того, ни другого, ни третьего, я желал бы уяснить себе метафизическую сторону вопроса. Должен ли я понять, что вы желаете вернуться к жизни?

– Я бы все отдал на свете, чтобы только вернуться к жизни, последовал ответ несчастного профессора.

– Отдали бы все! – вскричал Смит. – Ах вы, бесстыдник! В таком случае дайте нам песню!

– Что вы хотите сказать? – в беспредельном отчаянии спросил Имс. – Какую песню?

– Гимн, я думаю, будет наиболее уместен, серьезно ответил Смит. – Я отпущу вас, если вы повторите за мной слова радостной и благодарственной молитвы:

Какое счастье было мнеВ веселой Англии родитьсяИ здесь, на этой крутизне,С улыбкой радости явиться!

Доктор Эмерсон Имс исполнил все в точности, тогда мучитель приказал ему поднять руки вверх. Мгновенно сопоставив поступки Смита с обычным поведением разбойников и рыцарей большой дороги, мистер Имс поднял руки быстро, но без особого удивления. Птица, опустившаяся на его каменное седалище, не обратила на него никакого внимания, словно он был комической статуей.

– Теперь вы принимаете участие в общественном богослужении, – строго проговорил Смит, – и пока я с вами еще не покончил, вы должны вознести хвалу Небесам за создание гусей и уток, которые плескаются в пруду.

Прославленный пессимист полувнятным голосом выразил свою полную готовность воздать небесам хвалу за создание уток, которые плескаются в пруду.

– Не забудьте селезней! – суровым тоном напомнил ему Смит. (Имс, дрожа, упомянул и селезней.) – И вообще, не забывайте ничего. Вы должны поблагодарить небо за церкви, за часовни, за дачи, за самых заурядных людей, за лужи, горшки и чашки, за палки, за тряпки, за кости и за пятнистые шторы.

– Да, да, – в отчаянии повторяла за ним его жертва, – за палки, за тряпки, за кости, за шторы.

– Пятнистые шторы, так, кажется, вы сказали, – с наглой беспощадностью настаивал Смит, помахивая своим револьвером, точно длинным металлическим пальцем.

– Пятнистые шторы... – еле слышно пробормотал Эмерсон Имс.

– Лучше этого вы никогда ничего не скажете, – решил студент. – Теперь я должен прибавить еще несколько слов, дабы покончить с этим раз навсегда. Будь вы таким человеком, за какого вы себя выдаете, я уверен, что ни ангел, ни улитка не обратили бы внимания на то, что вы сломали себе вашу безбожную шею, если бы я выпотрошил Ваши тупые, славословящие дьявола мозги. Но не могу не отметить того узкобиографического факта, что в сущности вы превосходнейший малый, посвятивший себя проповедованию самого дикого вздора, и что я люблю вас как брата. Поэтому я выпущу все свои заряды в воздух вокруг вашей головы, с тем, однако, расчетом, чтобы не задеть вас (радуйтесь, я хороший стрелок), а затем мы вернемся к вам и хорошо позавтракаем.

Он выпустил в воздух два заряда; профессор выдержал их с удивительной стойкостью, но сказал неожиданно:

– Не тратьте так много пуль.

– Почему? – задорно спросил Смит.

– Сохраните их, – ответил профессор, – для следующего вашего собеседника, с которым у вас произойдет такой же разговор, как и со мною.

В тот момент Смит глянул вниз и заметил, что внизу стоит проректор, взирающий на них с выражением апоплексического ужаса. Проректор испускал визгливые крики, которыми звал на помощь швейцара и лестницу.

Доктору Имсу пришлось истратить несколько минут, чтобы отделаться от лестницы, и еще немалое время, чтобы отделаться от проректора. Но когда он с наивозможнейшей деликатностью убедил проректора оставить его в покое, он поспешил вернуться к своему оригинальному собеседнику. Каково же было его изумление, когда он увидел, что гигант Смит сильно расстроен и сидит, охватив руками свою косматую голову. Имс окликнул его, и он поднял сильно побледневшее лицо.

– Что такое? В чем дело? – спросил Имс, у которого нервы разыгрались, как птицы на заре.

– Я должен просить снисхождения, – сказал расстроенный Смит, – я прошу принять во внимание, что мне только что удалось избежать смерти.

– Вы избежали смерти? – с непростительным раздражением промолвил профессор. – Но ради всего...

– Да неужели вы не понимаете, неужели вы не понимаете! – с нетерпением вскричал бледный юноша. Я должен был пройти через это. Я должен был либо доказать вам, что вы неправы, либо умереть. Когда человек молод, он всегда поклоняется авторитету того, кого он считает квинтэссенцией человеческой мудрости, всезнающим существом, если только возможно вообще знать что-либо. Да, и таким существом были для меня вы; вы говорили не как книжник, не как фарисей, а как человек, обладающий подлинным опытом. Никто не мог бы утешить меня, если вы сказали, что утешения нет. Если вы говорили нам, что нигде нет ничего, то это потому, что вы были там, в этом нигде, и вы видели это ничто своими глазами. Понимаете вы теперь? Я должен был либо доказать вам, что вы сами не верите тому, что говорите, либо, в противном случае, броситься в воду.

– По-моему, вы, кажется, смешиваете...

– О, не говорите мне этого! – вскричал Смит с порывистым ясновидением, свойственным душевному страданию. Не говорите мне, что я смешиваю радость бытия с волей к жизни. В огоньке, что светился в ваших глазах, когда вы висели на той водосточной трубе, я прочел радость жизни, не волю к жизни, а именно радость жизни. Вы поняли, когда вы сидели на той проклятой водосточной трубе, что мир, вообще говоря, – прекрасное, чудесное место. Я знаю это наверное, потому что сам постиг это в ту же минуту. Я видел, как розовели серые облака, заметил маленький циферблат, позлащенный лучами солнца. Не жизнь вы боялись покинуть, а именно эти предметы. Имс, мы оба стояли на краю могилы; признайтесь же, что я прав.

– Да, – тихо сказал Имс, – я думаю, что вы правы. Вы кончите университет первым.

– Прав! – вскричал Смит и оживился. – Я сдал все экзамены с отличием, а теперь отпустите меня, и пусть меня исключают.

– Исключают? – сказал Имс, и в голосе его послышалась уверенность педагога, проведшего двенадцать лет в интригах. – Решительно все на свете должно исходить от того, кто стоит на вершине власти. В данном случае на вершине власти – я, и я открою правду окружающим.

Смит тяжело поднялся и медленной поступью подошел к окну. Но решение его было по-прежнему твердо: