Чудные зерна: сибирские сказы - Владимир Галкин

Тут уж мужики закрестились, заахали, весь дом побудили, да и рассказали, что тороковска избёнка перед рассветом сгорела, на селе подумали, будто в ней Митяй погиб вместе с хозяевами. Да, видать, и вправду говорят — у парня планида, рассмеялись:

— Мы-то уж уряднику о вашей гибели сообщили, и батюшка панихиду собрался справлять.

Да тут же и предложили помочь новую избу для Тороковых строить. Всем-то селом в несколько дён и поставили.

А тут Любава живая, здоровая объявилась, только что косы нет, будто отрезано. Расспросов да пересудов много на селе было, однако Любава никому ничего не рассказывала, а коса, как хвост у ящерицы, через год новая выросла.

Каменна глыба

В деревушке нашей дворов с полсотни стояло, и улица считалась главной, потому как одна и была, прямо на тракт выходила. У дороги глыба торчала каменная. Мимо кто ни проедет, то подпруга лопнет, то колесо спадёт али конь захромает. Задумались мужики:

— Нечистый, видать, поставил.

А старики рассказали, будто на ней давным-давно каменная баба стояла, потом пропала незнамо куда. А глыба так и осталась торчать. Решили мужики в овраг её уволочь. Вожжами обвязали, четырёх лошадей впрягли, дёрнули — та ни с места, другой раз — тоже; Стали вниз копать, а она в глубь земли тянется. Ну и бросили…

Люди, что селиться к нам приезжали, вдоль дороги срубы ставили, а где глыба торчала, не строились. Вот улица с разрывом и получилась. У камня — кусты да крапива. А как из деревни село выросло, торговые людишки засуетились, лавки открыли. Кой-кто кабак поставить нацелился, только не вышло. Богатый купец, Кухтерин Евграф, опередил, а против него не попрёшь: почитай, пол-Сибири в кулаке держал — в трех губерниях ямщиной владел, лошадей тыщи, дворы постоялые, кабаки по всему тракту Московскому.

Как-то мимо проезжал, углядел — село людное, место бойкое, торговому делу прибыльное. Решил и у нас кабак построить.

Вскоре приказчик кухтеринский прибыл с семьёй: жена его — толстущая, что глыба та, и Мишка-племянник, Плешастым звали. Слыхали, будто он у Кухтерина тоже в приказчиках состоял, да проворовался. Хозяин-то выгнал его, так он у дяди в кабаке меж столов половым бегал.

Как приехали, перво-наперво старосте бумагу под нос — разрешение кабак открывать. Тот и указал на пустырь. Построили, а глыба каменна рядом оказалась, будто зазывала у входа. Ямщики понаедут, шумят до полуночи, а которые упьются, возле той глыбы валяются. С рёбрами переломанными на пустыре поутру находили: один-то помер, другие живы остались, а что с ними было, толком и не сказали, память отшибло. Бубнили своё:

— Кулак-то у ней — гиря пудовая.

Вот и стали по селу говорить:

— Глыба-то бабой каменной оборачивается, мужиков у кабака по ночам караулит.

Но других это не шибко пугало, тянуло в окаянное место. А коли денег не было — в долг пили. Корову, коня, рубаху с себя закладывали. Приказчик, что к стойке Кухтериным был поставленный, исправно долг требовал.

Во многих домах животы подтянули, ребятишки по соседям куски попрошайничали. Бывало, правда, какой-нибудь мужик, на свой разор глядючи, спохватится, в кабак ворвется, кричит, кулаком в грудь себя бьёт — опоили, дескать, во хмелю на расписку палец мой ставили. Но как опять подадут ему шкалик — не удержится, выпьет ведь, и опять гульба до ночи. А поутру найдут крикуна бездыханным, и опять на селе ахают:

— С бабой каменной повстречался!

Кабы не Еремей Стоеросов, сколько бы ещё людей загубили. Занятный старик-то был, с причудью: по осени из тайги выкопает куст рябиновый али черемуху, под окном посадит. Весной зацветет она, медвяным ароматом дурманит голову. Девки в вечер ко двору соберутся, парни бревно принесут — вот и посиделки. К полуночи разойдутся, а кто и останется. Еремей глянет в окно, скажет старухе:

— Кто это на бревне, Пелагея?

Та подойдет, приглядится:

— Поди, Фрося Мешохина, а рядом-то?.. Ишь, прильнул как! Так и есть — Федя Последников.

Постоят старики, повздыхают:

— Давно ли у нас так жисть зачиналась?! Охо-хо-шеньки!

На другой день Еремей люльку мастерить начнёт, а как сделает, скажет:

— На свадьбу, поди, пригласить не забудут. Вот и подарок готовый.

В люльках-то Еремеевых, почитай, полсела укачивалось; как увидят у старика на крыльце люльку готовую, так и говорят:

— Скоро ещё одной свадьбе быть.

Только, как баба каменна по ночам оживать стала, свадьбы вовсе расстроились, и парни в кабак зачастили. Старик-то обеспокоился:

— Этак всех парней изведёт, ходить ко мне будет некому!

Как-то вечером углядел у кабака Федю Последникова да Кольшу Матюшина, а с ними Мишку Плешастого. Парни-то при деньгах были, утром бычков на базар водили. Еремей уши навострил, слышит — Мишка парней уговаривает:

— Чего робеете? Мы по маленькой, для знакомчества, а деньги мои — угощаю.

Ну, старик-то и закипел: «Спортит! Ох, спортит ребят!» А Мишка улестил, видно, парни в кабак отправились. Еремей и юркнул за ними.

Усадил Плешастый ребят, сам отошел за водкой. Тут Еремей объявился, Федя с Николой головы опустили — стыдно перед стариком: в этаком застал заведении.

Еремей и говорит:

— Ступайте-ка, молодцы, по домам, хорошего тут ждать нечего.

Федя-то поднялся, а Кольша взроптал:

— Человек от души угостить жалает, и мы при деньгах, чего ж не гульнуть!

Еремей сплюнул в ответ и пошёл вон, Федя — за ним. По дороге-то и рассказал, что Мишка Плешастый который раз в кабак ребят сманивал. Еремей головой покачал:

— Ох, зря Кольшу оставили!

Вернуться хотел, да у ворот соседка его поджидала, с поклоном кинулась: дочь у ней который час криком кричит, разродиться не может. А старухи круг неё без толку топчутся, друг на дружку ругаются.

Еремей-то и на повитушье дело мастером был: что телка, что жеребчика, что ребеночка — всегда здоровеньким примет. Ну и в этот раз пришлось всю ночь подле молодухи крутиться, к утру хороший мальчишка родился, и мамка осталась живёхонька. А днём по селу крик да плач — Кольшу Матюшина за пустырём в канаве нашли. Всё про бабу какую-то лопочет. Видать, злодейка каменна приласкала.

Еремей глыбу подолгу у кабака оглядывал, да так и уходил, ничего не придумавши. А Кольша кое-как оклемался, Еремею и рассказал.

Как старик-то Федю увёл, они с Мишкой выпили по стаканчику. Тут и взбрело парню в голову деньгами перед Плешастым похвастаться, мол, не всё у вас, торгашей, но и у мужиков имеются. Мишка сразу водки бутыль принёс, а Кольша крепким себя посчитал, стаканам счет не повёл, один за другим опрокидывал. Потом деньги куда-то пропали. Поискал — не нашёл, на Плешивого взъелся, про Кухтерина что-то кричал. Тут уж приказчик водки налил да сам и поднёс — пей, дескать, хозяина угощенье. Кольша стакан осушил, и сразу мутить стало, еле из кабака выбрался. По дороге через пустырь побрёл. А в бурьяне-то будто высветлело, пригляделся — баба стоит огромная. Руки к нему протянула и ласково так:

— Иди, милёнок, ко мне!

Голос у ней шибко знакомый, да не упомнит вот, чей. И лица не разглядел, спьяну-то кинулся. Тут сухая трава зашуршала, и сознание вышибло.

Еремей, как про каменну бабу от Кольши услышал, по столу кулаком саданул:

— Не в камне тут дело!

И сам в кабак зачастил. Пелагея-то всполошилась было:

— С ума, старый, спятил — годами нажитое в сивухе топить!

Однако глядит, Еремей из кабака раз да другой трезвёхонек возвернулся, ну и поняла — своё старик на уме держит. А тот, и правда, возьмёт рюмку водки, прикинется пьяненьким, сидит в уголке. Народу к вечеру полно набивалось, сыплются в мошну хозяйскую медяки да рубли мужицкие. Поглядит Еремей, вздохнет: «Эх, мужики, сами в кухтеринску петлю лезете. В кабак-то, поди, не тянут силком!» И головой, будто пьяный, закрутит.

Так до ночи досидит и уйдет потихоньку. Старуха терпела, терпела, да напустилась:

— Что за утеха — в кухтеринском содоме на пьяных глазеть?!

Еремей только палец к губам приложил:

— Потерпи, старая, конец этому будет! Злодейку каменну дай изловить.

Пелагея и перекрестилась.

Походил Еремей в кабак ещё сколько-то, зазвал как-тo к себе мужиков да парней. И Федю Последникова. И говорит:

— В эту ночь девка каменна объявиться должна!

Каждому обсказал, как вести себя да кому где девку-то караулить, а с Федей особо, один на один, разговаривал. Перед тем как отправиться, у рябины прут срезал потолще и отдал ему. Парень-то удивился:

— Для кого прут-то? Коня, штоль, стегать?

Но старик будто отрезал:

— Час настанет, сам поймёшь, кого!

Как совсем-то стемнело, пошли мужики к кабаку. Одного на всяк случай у глыбы оставили — за дверью смотреть, другие по Еремееву знаку на пустыре затаились, а Федя прямо в кабак за Еремеем направился. Оглядел пьяных, подумал: «Правда старик намедни говаривал, сами в кухтеринску петлю суёте голову».