Черепаший вальс - Катрин Панколь

— Не говори глупости! Это мать всех знает, а не я. Мне еще надо себя зарекомендовать, а у меня, знаешь ли, нет ни малейшего желания себя зарекомендовывать. Мне девятнадцать, я такой, какой есть, пытаюсь стать лучше, а это та еще работенка. Я живу как хочу, мне это нравится. И ради тебя меняться не собираюсь, sorry[21].

— Да тебе стоит появиться, и никаких рекомендаций не надо! — топнула ногой Гортензия, раздраженная его занудством. — Тебе это ничего не стоит, а мне надо позарез! Не будь таким эгоистом. Подумай обо мне!

— No way[22].

Сдвинуть его было невозможно. Она могла браниться, приставать — все напрасно: он надевал наушники и не обращал на нее внимания. Гэри хотел быть музыкантом, поэтом или философом. Брал уроки фортепиано, философии, актерского мастерства, литературы. Смотрел старые фильмы, жуя экологически чистые чипсы, записывал свои мысли в тетрадь в клеточку и разыгрывал этюды, подражая прыжкам белок в Гайд-парке. Иногда он так выскакивал в гостиную — лапки вместе, зубки наружу.

— Гэри! Ты смешон!

— Я — супер-белка! Король белок в сверкающей шубке!

Он изображал белку, читал наизусть отрывки из Оскара Уайльда и Шатобриана, диалоги из «Лица со шрамом» и «Детей райка». «Если богатым еще и любовь подавай, что же останется бедным?» Плюхался в кресло, в котором когда-то сидел Георг Пятый, и, потирая пальцами подбородок, размышлял над красотой этой фразы.

Нельзя было не признать: он блестящ, обаятелен, оригинален.

Презирал общество потребления. Мобильник, так и быть, признавал, но не желал знать никаких модных гаджетов. Покупая одежду, брал всегда одну вещь. Даже если на рубашки была акция — две по цене одной.

— Возьми вторую-то, ведь бесплатно! — уговаривала Гортензия.

— Гортензия, у меня только одно туловище!

И в придачу хорош собой, в который раз думала она, нюхая воняющие «Доместосом» перчатки. Высокий, красивый, богатый, знатный, и ко всему — сто пятьдесят квадратных метров с окнами на Грин-парк. Все само с неба упало. Нечестно.

Она прошлась пылесосом по подлокотникам старого кожаного кресла и подумала: конечно, за мной многие бегают, но они уроды. Или коротышки. Ненавижу коротышек. Самая злобная, желчная, сварливая порода на свете. Маленький мужчина — злобный мужчина. Он не может простить миру свой маленький рост. Гэри может быть флегматичным, беззаботным: ведь он великолепен. Ему не надо думать о хлебе насущном и вообще о жалкой реальности. Он от нее избавлен. За это я, кстати, и люблю деньги: они избавляют от реальности.

Вот будут у меня деньги, и я тоже избавлюсь от реальности.

Она склонилась над пылесосом и обомлела. В ворсе ковра кипела жизнь. Целая колония тараканов. Она раздвинула ворс и направила на них шланг пылесоса, представляя себе страшную смерть насекомых. Дело сделано! А мешок потом сожгу, чтобы они уж точно сдохли. Она представила, как тараканы корчатся, плавятся в огне, как скрючиваются их лапки, как они задыхаются от дыма. Эта мысль вызвала у нее улыбку, и она с наслаждением продолжила уборку. Еще бы засосать в пылесос Агату вместе с тараканами. Или медленно задушить ее колготками, раскиданными по всему дому. Она начнет задыхаться, высунет огромный раздувшийся язык, побагровеет, будет мучиться и умолять…

— Милая Гортензия, — сказал ей однажды Гэри, когда они гуляли по Оксфорд-стрит, — тебе надо сходить к психоаналитику, ты чудовище.

— Потому что говорю то, что думаю?

— Да вообще нельзя думать то, что ты думаешь!

— Ну уж нет, я тогда утрачу свой творческий потенциал. Не хочу быть нормальной, хочу быть гениальной невротичкой, как мадемуазель Шанель! Думаешь, она ходила к психоаналитику?

— Понятия не имею, но могу узнать.

— У меня есть недостатки, я их знаю, понимаю и прощаю. Вот и все. Когда сам себе не врешь, у тебя есть ответы на все вопросы. Кушетки психоаналитиков — это для тех, кто страдает фигней, а я себе нравлюсь. Я потрясающая, красивая, умная, талантливая девушка. Мне не надо лезть из кожи вон, чтобы понравиться людям.

— Вот я и говорю: ты чудовище.

— Знаешь, Гэри, я слишком часто видела, как кидали мою мать, и поклялась, что кину весь мир, прежде чем хотя бы волос упадет с моей головы.

— Твоя мать — святая, и она не заслужила такой дочери, как ты.

— Из-за этой святой меня теперь тошнит от доброты с милосердием! Она была для меня психоаналитиком наоборот, холила все мои неврозы. И кстати, я ей за это благодарна: только если я не буду похожа на нее, стану совершенно другой, избавлюсь от всех добрых чувств, вот тогда я добьюсь успеха.

— Какого успеха, Гортензия?

— Буду идти прямо к цели, не теряя времени, чтобы стать знаменитой, свободной, делать, что хочу, и зарабатывать кучу денег. Как мадемуазель Шанель, говорю тебе. Вот когда добьюсь успеха, тогда и буду доброй и милосердной. Заведу себе такое хобби, ради удовольствия.

— Будет уже поздно. Ты растеряешь друзей и останешься одна.

— Тебе легко говорить. Ты родился не просто в рубашке, а в целом выходном костюме с галстуком и запонками! А мне надо грести против течения, грести и грести.

— Для чемпионки по гребле у тебя маловато мозолей на руках.

— Мозоли у меня на душе.

— А, так у тебя есть душа? Приятно слышать.

Она оскорбилась и умолкла. Конечно, у меня есть душа. Я просто ее не выпячиваю, вот и все. Когда Зоэ позвонила и рассказала про открытку от папы, у меня сжалось сердце. А потом Зоэ спросила дрожащим голоском: можно я у тебя буду ночевать, когда в следующий раз приеду в Лондон? И я ответила: «Конечно, Заинька». Значит, у меня есть душа, правда?

Эмоции — пустая трата времени. Слезами горю не поможешь. Сейчас по телику люди чуть что, сразу плачут. Противно. Потому и вырастают целые поколения озлобленных неудачников, безработных, живущих на социальные пособия. Потому и появляются целые страны, вроде Франции, где все ноют и корчат из себя жертв. Она не выносила нытиков. А с Гэри можно было спокойно разговаривать, не изображая из себя филиал Красного Креста. Он часто спорил с ней, зато слушал и отвечал.

Она обвела взглядом гостиную. Идеальный порядок, приятно пахнет чистотой, Гэри может спокойно входить, не рискуя наступить на стринги или вляпаться в недоеденное пирожное.

Взглянула на себя в зеркало: тоже все идеально.

Гортензия вытянула длинные ноги, полюбовалась ими, взяла последний номер «Harper’s Bazaar». «100 секретов красоты: маленькие тайны звезд, профессионалов, подружек». Она просмотрела статью, не нашла для себя ничего нового, перешла к следующей: «Конечно, джинсы! Но какие?» Она зевнула. Наверное, уже трехсотый материал на эту тему. Пора прочистить мозги редактрисам модных журналов. Когда-нибудь интервью будут брать у нее. Когда-нибудь она создаст собственный бренд. В прошлое воскресенье на барахолке в Кэмдене ей повезло купить джинсы от Карла Лагерфельда. Продавец божился, что настоящие. «Почти новые, — хвастался он, — любимая модель Линды Евангелисты». «А теперь моя, — звонко объявила она, сбив цену ровно вдвое. — Кончай лапшу на уши вешать, не на такую напал!» Надо, конечно, эти штаны как следует апгрейдить, сделать из них событие: к ним нужны гетры, приталенная куртка, длинный струящийся шарф.