Про Иванова, Швеца и прикладную бесологию. Междукнижие (СИ) - Булаев Вадим

У Сергея имелось ещё много вопросов, но, прежде чем их озвучивать, требовалось потратить час, а то и два на плотное изучение материалов дела. Наверняка там полно разнообразнейших нюансов, есть анализы из лаборатории по применённым лекарственным средствам, присутствуют заключения патологоанатомов, показания домочадцев и прочих свидетелей. Возможно, присутствуют и частичные ответы.

Пока же шеф ограничился краткой вводной да пачкой ксерокопий с первичных материалов, впопыхах доставленных доверенными людьми прямиком из полиции.

Ну да, когда бы им подробно разбираться, если отравившихся подростков обнаружили сегодня утром? Все на ушах носятся. Кто опрашивает шокированную родню, кто пишет справки для проверяющих, а кто-то огребает по полной программе за отсутствие эффективной профилактики самоубийств в общем и, в семьях ушедших из жизни, в частности.

У нас это любят — стрелочников с виновными назначать.

Событие относилось к категории резонансных. О нём трубили в новостях, экстренно созывались пресс-конференции, невнятно запугивались обыватели. Особо ушлые медийные персоны уже вещали о необходимости новых запретов, настаивали на создании дополнительных госпрограмм, призванных что-то там провести, расширить, устроить и, всенепременно, ввести дополнительную отчётность.

Инспектор тоже размышлял на эту тему, не находя адекватного выхода из ситуации.

К сожалению, вразумительных методичек или инструкций на тему подростковых самоубийств не существует. Только надлежащее воспитание, помноженное на родительскую любовь. Тотальный контроль соцсетей, беседы с психологами, грозные собрания «в классном кабинете, после уроков» даже к полумерам отнести нельзя. Так, попытки достучаться до формирующегося сознания.

На любой запрет подростки отвечают новым непослушанием, бунтом, сплачиваются против старших, ошибочно противопоставляя себя всему миру. Войдя в гормонально-эмоциональный пик, пытаются всеми способами «проучить» деспотичных взрослых, чтобы они больше соответствовали их эгоцентричной картине мира, больше уважали в них самобытную личность.

Реже — концентрируются на внутренних переживаниях, возводя личные трагедии и проблемы в галактические масштабы. Обиженно отказываются общаться, упиваются жалостью к себе, полностью отдаваясь надуманным страданиям.

Как итог всех этих бурлений — отдельные индивидуумы искренне начинают полагать, что всему миру без них будет очень плохо или что смерть решит все проблемы. Про то, чего они лишаются, убегая от будущего, думать никто не хочет.

Хрен его знает, как со всем этим разбираться по уму... Разъяснять, разъяснять и разъяснять, не скатываясь в назидательный нудёж. И служить детям опорой, а не надзирателем. Но в теории все сильны...

— Толково, — кивнул шеф. — Выживший есть. Кличка «Динго». Забоялся таблетки пить. Мальчонка тринадцати лет. С допроса показал, что это мракобесие интернетное по школе с осени гуляет. Поначалу обсуждали, зубоскалили. После надоело, понемногу начали отсеиваться. Тогда новый чат появился, для особо упорных. Потом ещё новый... Детишки, самые настырные, втянулись. Никто никого в жизни не видывал. Тайно общались, под кличками. Результат вам ведом. Все померли, кроме Динго. Малец сам в полицию явился, когда новости по телевизору поглядел. Не убоялся гнева родительского... Со Звёздочкой тоже мутно — ни слуху, ни духу. Затем вас и собрал. Подозрительно мне.

Антон, не спрашивая разрешения руководства, встал, прошёлся по кабинету, напряжённо потирая виски.

— На ребячьей скрытности играл, сволочь... В подростковом возрасте у каждого тайн больше, чем в секретных архивах Службы Внешней Разведки. От родителей, от своих, от самих себя... Хочется быть взрослее, умнее, кажется, что жизнь постиг от «А» до «Я» и нет в ней ничего хорошего, — призрак до хруста сжал кулаки. — По себе сужу. Я из дома тоже убегал, думал, что меня никто не понимает и никому я не нужен. На чужих дачах ночевал, считал, что взрослый. Нашли через приятелей — по глупости к ним обедать ходил, когда деньги закончились. Крику потом было… В детскую комнату хотели поставить на учёт. Мать вымолила, чтобы биографию не портили... Разрешите с документами подробнее ознакомиться?

Хмуро покосившись на пухлую папку, в которой уместился целый ворох человеческих судеб, боярин, перевёл взгляд на Швеца, после на Иванова.

— Вникайте. Только не скребитесь, аки мыши. Да языки в узде держите. У меня и иные дела имеются, тишины требующие.

1611 год. Начало июня

Король Сигизмунд III под Смоленском застрял крепко. Умелый воевода Шеин, умнейший человечище, связывал польские войска похлеще, чем сеть рыбу.

Войска же Сигизмунду требовались не тут, а у Московских стен. Сильнее, чем воздух. В марте ополчение, ведомое словом патриарха Гермогена, грамотными командирами да общей ненавистью к жадным до всего захватчикам, попробовало панов на зуб. Мелко укусило, но все понимали — одна собачонка не страшна, пнул сапогом — и умчалась, повизгивая, а стая... куда как опасна.

И такая стая собиралась у Симонова монастыря.

Король каждый день встречал по нескольку гонцов, зверея от упёртости осаждённых, но идти далее, на Москву, на помощь к засевшему в кремле Александру Гонсевскому(**), оставляя Смоленск за спиной, не решался.

За месяцы осады служивые польские люди подъели всё вокруг, переходя от бескормицы на самое дорогое в походе — конину. Поначалу забивали старых да обозных кляч, а теперь, по слухам, к строевым лошадям подобрались. И это хорошо, ездовая скотинка тоже скоро закончится. Пусть враг дохнет. Хоть от голода, от клинка, лишь бы скорее.

... Так думал человек, привязанный к лежащему на земле, грубо сколоченному щиту из досок, глядя в такое разное, весеннее небо. Новости до него доходили с запозданием на две, а то и три седмицы, однако каждая, пусть и сомнительная весточка, вселяла искорку надежды в грядущую победу.

Сверху, с изголовья появилось худое, бородатое лицо, измождённое прожитыми летами и, при том, смешливое. Прошипело с присвистом:

— Что, не по твоему вышло? Лежишь... По моему будет.

Ощерив беззубый рот, лицо показало белёсый язык, будто дразня.

Человек не ответил. Не понимал, для чего ему разговаривать с этим нелюдем.

— Гордыню тешишь? Аль со страху говорить не смеешь? Ничё, успеется нам потолковать, вдосталь.

Говоривший исчез. Судя по приглушённому стуку сапожков о землю, шажок назад сделал. Посопел. Распорядился: «Зови Заруду. Пора».

Кто-то побежал прочь, выкрикивая услышанное имя. Звонкий, юный, преданный.

Лежащий смежил веки, ненавидя себя за бессилие. Заруда семя крапивное... вор, убийца, из простонародья отринутый выкормыш, предавший родную землю и переметнувшийся к королю. Главный в ватаге, второй год терзавшей окрестные земли.

Да и ватага ли? За последние месяцы она разрослась до нескольких сотен мужиков и прочей погани.

Тут не брезговали никем, всех брали.

Несмотря на войну, среди здешнего подлого люда попадались и сбежавшие от короля поляки, жадные до чужой до крови, и наши стрельцы, предавшие службу. Слышал человек и про прибившихся немцев-пушкарей. С чего им вздумалось прятаться в этих лесах — то лишь им ведомо, но расстрелянный из орудия частокол, укрывавший худое боярское именьишко от лиха, видеть доводилось. Довелось заглянуть и внутрь, туда, где терем стоял. Лучше бы не ходил...

Хищничества Заруды нынешние хозяева терпели, беря с него плату злодействами. Ватага шла туда, где ещё не вконец оскотинившиеся вельможные гусары и гайдуки отказывались обнажать железо или туда, где часто встречались наши охотники(***), непомнящие жалости к врагу.

После её набегов в деревнях и мелких посадах не выживали даже птицы. Резали всех, от мала до велика, дабы свидетелей не оставалось. Насиловали, тыкали пиками, спорили, кто снесёт чью-то безвинную голову единым ударом.