Истоки. Книга первая - Григорий Коновалов

Иногда он засыпал на диване не раздеваясь, как бы готовый в любой час ночи встать и пойти, куда прикажут. К утру гора окурков заваливала пепельницу на стуле… Очень тяжело становилось временами Савве Крупнову.

«Нас не интересуют твои психологические переживания, соблаговоли заниматься делом!» – энергично приказывал Савва себе, как приказывал он и другим, горячо веря во всемогущество таких приказов. Но сейчас этот аскетический окрик не выводил его из состояния моральной несобранности.

Все это утро он сидел на скрипучей табуретке, ел круто посыпанный солью хлеб, запивая холодной водой, когда в пустом коридоре гулко раздался голос:

– Дома есть кто?

В дверях стоял Юрий в полотняном костюме, в кепке. Глаза смотрели устало, грустновато.

– Экая пустыня в доме-то! Не боитесь! – Он прошел по пустым комнатам, нахмурился, в то время как твердые губы складывались в озорную улыбку. – Один живот, один переживает? Товарищ Солнцев не помогает? А помните, как хвалил он вас, когда ехали вы в Москву поднимать работу наркомата на принципиальную высоту?

Густая кровь хлынула к лицу Саввы, затопив рыжие веснушки на щеках.

– Сработаемся с Тихоном и с Ивановым сработаемся! – И Савва в надежде смутить Юрия перечислял, загибая пальцы на левой руке, замечательные качества Солнцева и Иванова, которых, по его мнению, не было у племянника: – Сговорчивые, камней за пазухой не носят, не мешают. А? Что скажешь? Молчишь, черт рыжий?

– Думаю, кому из мастеров заказать отлить золотые рамы, чтобы поставить в них иконы новоявленных святых Тихона и Анатолия.

– Смеяться будем потом, Юрас.

– А плакать не придется?

– Погоди ворчать. Сейчас чайку согрею, – сказал Савва.

– Чаю не надо. Давайте хлеба, соли и воды.

– Ешь. Чем богат, тем и рад.

– Пустяковое самоутешение, Савва Степанович. Да… Но не слишком ли мы долго переживаем? Не хлебнули настоящего горя.

– А ты в душу мою глядел?

– А как же! Глядел… когда артиллеристы-молодцы прямой наводкой сокрушали наши броневые плиты. Под орех разделали! Хорошо, что за плитами-то не было людей. Нас с вами, Савва Степанович. А ведь за броней будут сидеть танкисты. И стрелять-то в танки будут враги. Душа! Душа-то – дело, мастерство. А вы мне про душу, будто и впрямь потемки она у вас, за железными ставнями, как окна у бакалейщика.

Юрий отвернулся к окну. Пальцы рук, сцепленные за спиной, хрустнув, побелели. Затылок напряженно задрожал. Савва шагнул к нему, мягко опустил тяжелую руку на его плечо.

– А что, племяш, другой товарищ не скушает раньше тебя свадебный рыбник-то твой?

Юрий ответил не сразу:

– В таком случае я пожелаю ему подавиться костью. – Он повернулся к Савве лицом, сжал его руки, как тисками.

И через минуту по-прежнему заговорил с веселой интонацией:

– Гложете сухую корку, на тюфячке спите, бедствуете без жены. Мол, я, Савва, все перенесу ради человечества… А была бы у меня жена, дети… я никогда не расставался бы без крайней нужды… Да не успею завести семьи. Жестокая ждет нас война. И стыдно… за себя стыдно! – И опять с шуткой закончил, глядя на бритую голову дяди: – Ну, ясно, кудрявый, что я хотел сказать, с чем пришел?

– Парень ты… в общем, лучше чувствую себя, когда потрусь сердцем о твое сердце…

– А насчет души, дядя Савва, так и подмывает меня пооткровенничать с вами. Вы меня поймете, потому чту относитесь ко мне без поблажек. Стал я злее, грубее, нетерпимее в общем, куда хуже, чем был лет пять назад. И в семье нашей уже нет той сердечности, какая была раньше. Уж не отразились ли на нас своей обратной стороной события…

– Не будем забираться в дебри психологии, Юра! Все мы начинали утрачивать чувство доверия, заражаться подозрительностью, но… вовремя ЦК поправил.

О, как сложно и противоречиво время! Не выпрыгнешь из него. Современники судят о себе субъективно, во всем объеме истину увидят наши дети.

– И еще, Савва Степанович, не хватает мне мужества любить людей постоянно, без рывков, прощать им то, что они не такие, как я. Не вообще людей, а конкретных, живых. Временами невыразимо хорошо на душе, потому что человек красив. А иной раз стыдно смотреть на него, ну вот вроде нашего управляющего трестом. На черта ему такая большая дача?

На столе задребезжал телефон. Савва покосился на него, но руки не протянул. Трубку взял Юрий. Иванов сообщал, что на завод приезжает сам товарищ Солнцев.

Юрий и Савва зашли на шихтовый двор. Взгляды их остановились на броневых плитах: лежали они в куче железного лома. Одна разворочена лобовым ударом снаряда. Савва с недоумением и растерянностью глядел на ее рваную сквозную рану. На другой была вмятина, но плита почти уцелела, только маленьким глазком зияла дырочка. Юрий подошел к плите, внимательно осмотрел и ласково провел ладонью по ее холодной поверхности.

Подошел юркий начальник цеха в комбинезоне, из кармана которого торчали синие очки и платочек.

– Что же это такое, Михаил Михайлович? – сердито вполголоса заговорил Савва. – Не догадались, что ли, отправить в мартен эти безобразные показатели нашей деятельности? Язвы демонстрировать – чести мало. Не юродивые мы…

– Вот поэтому и не будем прорехи фиговым листком закрывать, – перебил его Юрий. – Пусть товарищ Солнцев казнится, глядючи на наши промахи. Авось поймет простую азбуку: сталь поважнее стадиона.

Тихон Солнцев в сопровождении Анатолия Иванова и главного инженера подошел к Крупновым.

Плотно сжав губы, выпятив раздвоенный подбородок, Савва пожал ему руку.

– Чем порадуем секретаря горкома, товарищ директор? – сказал Анатолий Иванов, поблескивая глазами из-под надвинутой на лоб фуражки.

Юрий с внутренней невеселой усмешкой наблюдал за ним: самоуверенные манеры привыкшего руководить, костюм военного образца, мягкие, на низком каблуке сапожки и эти усы под красиво очерченным носом – все вызывало в душе Юрия странное чувство неловкости. Прежде, пожалуй, он не обратил бы внимания на этот покровительственно-развязный тон Иванова, на тревогу Саввы, на инспекторски строгий вид Солнцева, но после того, как увидал он утром лес и как в душе его что-то повернулось, все вызывало в нем удивление. И больше всего он удивлялся самому себе, стыдился за себя перед рабочими: зачем он стоит с праздным видом экскурсанта в то время, когда кругом кипит работа.

– Может быть, полезнее огорчить Тихона Тарасовича? – сказал Юрий.

Савва покосился на пробитые плиты, пробурчал хмуро:

– Правильно, нечем пока радовать, Тихон Тарасович.

– Не прибедняйся, покажи вашего красавца-богатыря! – бодро сказал Солнцев, щурясь на мартеновские трубы, над которыми, как бы затухая, подымался дымок.

– Правда, плохо мы работаем, Тихон Тарасович, говоря в порядке самокритики, плохо! – сказал Иванов, оттесняя главного инженера. – Все еще раскачиваемся…

– Рановато тебе, Толя, судить о работе завода, – сказал Солнцев.

Он с любопытством наблюдал, как машинист подъемного крана брал магнитом чугунные слитки с платформы и грузил на вагонетки.

– Может быть, пройдем в кузнечный цех? – спросил инженер.

Савва встретился с ним глазами и в одну секунду, как в зеркале, увидел себя в этом взгляде: главный инженер также норовил скрыть прореху. И Савве стало стыдно и гадко за свое малодушие.

– Да вот с этих разнесчастных плит и начнем знакомство с заводом! – сказал он с какой-то странной решимостью, будто признавался в постыдной, измучившей его тайне, от которой нужно было сейчас же избавиться.

– А что это такое? – спросил Солнцев, удивленный не плитами, на которые он не обратил внимания, а тоном директора.

Савва объяснил: пробоины в плитах, наверное, потому, что недоложили никеля или хрома или остудили сталь на сквозняке, не вовремя спрятав ее в томильные колодцы.

– Все это оттого, Савва Степанович, что не хватает закалки… тебе и Юрию, – сказал Солнцев.

Он нахмурился, пнул ботинком плиту и спросил строго:

– Чья работа?

Молодой статный артиллерийский лейтенант решил, что спрашивают его.

– Товарищ Солнцев, это я сам всадил в нее два снаряда! – радостно отрапортовал он.

Юрий дружески взглянул на простого, милого своей непосредственностью артиллериста и, желая вывести его из неловкого положения, кивнул:

– Хорошо проверяешь стиль нашей работы! Но беда невелика, научимся и броневую сталь варить.

Солнцев хранил спокойное, мудрое молчание.

– Ну, хорошо, хорошо. Пойдемте все-таки к рабочему классу. Плиты плитами, а людей забывать нельзя, – сказал он назидательно.

Открылась длинная улица огнедышащих, гудящих печей под высоким железным перекрытием. В конце этой улицы полыхало огромное зарево, грозный и тяжелый доносился оттуда шум: сливали в ковш готовую сталь. Над головой ползали по блокам загрузочные машины, к печам подбегали худощавые проворные люди, кидали в отверстия насадочные материалы.