Кресло русалки - Сью Кид

Так он и стоял, преклонив колени, на маленьком крыльце рядом с отцом Домиником. Склонив голову. В белом, как молоко, свете дня. Влюбленный в женщину, которую едва знал.

Глава семнадцатая

В странные дни, последовавшие за моей встречей с братом Томасом в церкви аббатства, начались дожди. Холодные февральские муссоны. Атлантика поглощала остров.

С детства эта пора запомнилась мне мрачными сценками под проливным дождем: мы с Майком бежим в школу, укрывшись старым лодочным брезентом, дождь хлещет по ногам, а когда стали постарше, плывем через бухту, чтобы успеть на автобус, и паром подпрыгивает на волнах, как резиновая подсадная утка.

Больше недели я стояла у окна в доме матери, наблюдая, как дождь падает сквозь голые ветви дубов, брызжет, ударяясь о ванну-грот. Я готовила невыразительные обеды из сваленных грудой в кладовке консервов, меняла матери повязку и методично давала ей коричневого цвета таблетки и красные с белым капсулы, но рано или поздно всегда оказывалась у одного из окон, подавленно и завороженно глядя на льющуюся с неба воду. Я чувствовала, что прячусь в какой-то новый для меня уголок души. Все равно как в раковину-кораблик. Я просто спускалась по вьющимся спиралью ходам в маленькое темное убежище.

Несколько дней мы с матерью смотрели зимние Олимпийские игры по ее маленькому телевизору. Что ж, это был выход – сидеть в одной комнате и делать вид, будто ничего не случилось. Мать смотрела на экран, перебирая четки, яростно отсчитывая каждый десяток красных бусин, а когда кончались все пятьдесят, крутила, неловко орудуя одной рукой, кубик Рубика, который Ди прислала ей на Рождество по крайней мере лет пять назад. В конце концов лежавший у нее на коленях кубик падал на пол, и она продолжала сидеть, нервно перебирая пальцами воздух.

Полагаю, у каждой из нас были свои развлечения. Мать сосредотачивалась на своих почти ставших привычкой страданиях, своем похороненном пальце, на прожитом. Мне же не давали покоя мысли о брате Томасе и непрестанное желание, с которым я ничего не могла поделать. А ведь я пыталась, правда пыталась.

Я уж и забыла, что это такое – страстное желание, как оно внезапно, с шумом поднимается из глубины желудка, подобно стае вспугнутых птиц, а затем, плавно кружась, оседает обманчивым дождем перьев.

Откуда они берутся, все эти сексуальные томления? Я привыкла думать, что у женщин для них есть маленькая емкость, расположенная где-то под пупком, нечто вроде бака с эротическим горючим, с которым они рождаются, горючим, которое я почти полностью израсходовала на Хью в первые годы, что мы были вместе. Я беспечно опустошила его и ничего не могла сделать, чтобы вновь его заполнить. Как-то раз я сказала Хью, что у меня бак не на галлон, а на кварту, что это вроде того, когда у тебя маленький мочевой пузырь – кому какой достанется от природы. Он посмотрел на меня как на сумасшедшую.

«У мужчин все иначе, – объяснила я ему. – Вы не должны сохранять в себе желание, как мы. Ваши сексуальные аппетиты поступают через кран, который вы можете открыть, как только захочется. Запас не ограничен; как водопровод».

«Правда? – сказал он. – И где ты все это услышала – на уроке биологии?»

«Есть вещи, о которых не пишут в книгах», – ответила я.

«Ясное дело». – Хью рассмеялся, как будто разговор шел не всерьез.

Я же отчасти шутила, отчасти – нет. Я верила, что каждой женщине отпускается определенная мера либидо, и когда оно заканчивается, то уже насовсем.

Теперь я видела, что ошибалась. Никаких баков, больших или маленьких. Только краны. И все они были подсоединены к бездонному эротическому морю. Быть может, мой кран заржавел или его забило чем-то? Не знаю.

Мать в эти дни тоже как-то попритихла. Разговоры о том, чтобы вернуться в аббатство и снова начать готовить для монахов, прекратились. Она предоставила их жалким усилиям брата Тимоти. Я продолжала думать о том, что сказал Хью. как у нее может снова проявиться желание отделаться от чувства вины. Я беспокоилась. Всякий раз, что я на нее глядела, у меня возникало впечатление чего-то большого и грозного, запертого в камере, но стремящегося вырваться.

Примерно через день после того, как она похоронила палец, в ней ненадолго ожила прежняя Нелл. В своей обычной бессвязной манере она говорила о том, как можно превратить рецепты, рассчитанные на шесть персон, в рецепты на компанию из сорока человек, о Джулии Чайлд, о непогрешимости Папы, о Майке. Слава богу, она не забыла о его буддистских задвигах. Обыкновенно мать выражала все свои мысли вслух, а теперь она была само молчание. И это был дурной знак.

У меня не хватало энергии, а может, мужества снова начать расспрашивать ее об отце Доминике или вспоминать случай с отцовской трубкой.

Кэт звонила почти каждый день: «Как вы там – еще живы? Может, приехать посмотреть?»

Я заверяла ее, что мы в полном порядке. Мне не хотелось общества, а она на это напрашивалась.

Хью тоже звонил. Но только однажды. Телефон зазвонил через два или три дня после того, как я уселась в русалочье кресло и дала волю чувствам. Мы с матерью смотрели соревнования по бобслею.

– Давай не ссориться, – были первые слова Хью. Он хотел, чтобы я прежде всего извинилась. Я это почувствовала. Хью терпеливо ждал.

– Я тоже больше не хочу ссориться. – Это было все, что я могла из себя выжать.

Он подождал еще немного. Затем, подчеркнуто вздохнув, сказал:

– Надеюсь, ты все хорошенько обдумала и переменила мнение насчет моего приезда.

– Отнюдь, – сказала я. – Я до сих пор думаю, что управлюсь сама. – Ответ прозвучал жестко, и я постаралась как-то смягчить его: – Попробуй взглянуть на дело моими глазами, ладно?

– Ладно, – автоматически ответил он, но я знала, что он не станет этого делать. Вот самое худшее, когда живешь с яркими личностями, – они настолько привыкли считать себя правыми, что и представить себе не могут иного.

За время нашего разговора мной овладела усталость и словно нашло какое-то затмение. Я не упомянула об отце Доминике и его предполагаемой причастности к случившемуся, потому что Хью непременно построил бы на этом какую-нибудь головокружительную версию. Он собирался сказать, как вести себя дальше. Мне же хотелось руководствоваться собственными инстинктами.

– Когда собираешься домой? – поинтересовался Хью.

Домой. Как могла я сказать ему, что в этот самый момент меня неудержимо тянет сбежать из дому? Мне ужасно захотелось сказать: «Пожалуйста, сейчас я хочу побыть наедине с собой, забраться в мою раковину и посмотреть, как там». Но я ничего не сказала.

Мной двигал глубокий, отвратительный эгоизм и то неприятное чувство, которое я испытывала, возвращаясь домой, но кроме них еще была и какая-то скорбная любовь к себе. Собственная жизнь показалась мне такой пустой, скучной, маленькой и отталкивающей. И почти невостребованной.

В последние несколько дней я думала о жизни, которой когда-то собиралась жить, о жизни, давным-давно казавшейся мне сплошным озарением, жизни, полной искусства, секса, завораживающих споров о философии, политике и Боге. В той, неосуществившейся жизни у меня была своя галерея. Я писала сюрреалистические полотна, и они были ошеломляюще похожи на мои сны.

Пару лет назад был момент, когда я была близка к такой жизни, по крайней мере к частице ее. За два дня до Рождества я забралась в кладовку под мансардным окном, чтобы найти фарфоровый сервиз – с такой тонкой росписью, что в доме он считался неприкасаемым. Каждый предмет хранился в отдельной коробке и доставался только по большим праздникам и по случаю свадебных юбилеев.

Ди увидела меня и моментально поняла, что я делаю.

«Мам, – сказала она, – почему ты не пользуешься им почаще? Для чего ты его бережешь?» В ее голосе я почувствовала жалость.

И правда, для чего? Я не знала, что ответить. Наверное, на собственные похороны. Ди будет бдеть у гроба, а люди – стоять вокруг и говорить, какой выдающийся пример я подала, после стольких лет сохранив в целости сервиз на двенадцать персон. Потрясающая дань уважения.

Несколько дней после этого мой мир напоминал дирижабль, из которого выпустили воздух. Когда мой страх перед разбитыми тарелками успел принять такие масштабы? Неужели во мне так мало тяги к экстравагантному? После этого я освободила место для сервиза в кухонном буфете и использовала его при любом удобном случае. Потому что была среда. Потому что кто-то купил мой коллаж. Потому что в «Аплодисментах» Сэм наконец-то женился на Диане. Однако дальше сервиза этот положительный сдвиг в сторону так и не развился.

Все еще держа трубку, я хотела рассказать Хью об этом – о мансардном окошке и о сервизе, – но не была уверена, что это имеет хоть какой-то смысл.

– Джесси, – продолжал между тем Хью, – ты меня слышишь? Когда ты собираешься домой?