Новая жизнь - Орхан Памук

Воцарилось долгое молчание. Я решил, что мать девочек сейчас заплачет, и заметил искорки гнева в глазах Доктора Нарина. Откуда-то из другой комнаты было слышно, как настенные часы пробили девять, напоминая, что жизнь и время быстротечны.

Рассматривая стол, комнату, предметы, людей и еду, я постепенно замечал, что нас окружали многочисленные знаки — следы зародившихся в особняке грез или воспоминаний о некогда пережитых событиях. Иногда долгой ночью, когда мы ехали в автобусе, стюард по прихоти увлекшихся пассажиров ставил в магнитофон второй фильм, и нас с Джанан на несколько минут охватывали усталость и безвольная зачарованность, какое-то осознанное, но бесцельное безволие; тогда мы предавались некой игре, не понимая ее случайного значения, и, сбитые с толку тем, что вновь приходится проживать некогда прожитые нами в других автобусах минуты, чувствовали, что вот-вот познаем тайну скрытой, никем не познанной геометрии, именуемой жизнью. Но всякий раз, когда мы стремились постичь скрытый смысл теней деревьев, бледных лиц людей с пистолетами и красных яблок, мы внезапно замечали, что раньше уже видели этот фильм!

Подобное чувство охватило меня после ужина. Некоторое время по приемнику старика мы слушали радиоспектакль — один из тех, что я слушал в детстве. Гюлизар принесла нам давно не выпускавшиеся конфеты с кокосовым орехом и карамельки «Новая жизнь» в такой же серебряной сахарнице, какую я видел дома у дяди Рыфкы. Гюлендам предложила кофе, а мама девочек спросила, не хотим ли мы еще чего-нибудь. На журнальных столиках и на полках зеркального шкафа с открытой дверцей лежали популярные комиксы. Доктор Нарин выпил кофе, завел стенные часы — он выглядел таким милым и таким нежным, что напомнил мне счастливых отцов семейств, изображенных на билетах Национальной лотереи. Налет этой патриархальной благости и порядка ощущался во всем — в занавесках с вышитыми по краям тюльпанами и гвоздиками, в старинных газовых печках, какими теперь никто не пользовался, в лампах, умерших вместе с погасшим светом. Доктор Нарин взял меня за руку и подвел к барометру, висевшему на стене. И попросил три раза постучать по тонко му стеклу. Я постучал. Стрелка дрогнула, и барометр мужским голосом произнес: «Завтра погода опять испортится!»

Рядом с барометром на стене висела старинная фотография под стеклом в большой раме — портрет молодого человека. Джанан упомянула о нем, когда мы пришли в свою комнату. Я не особо его рассматривал, поэтому спросил ее, чья это фотография. Спросил просто так, как человек, утративший интерес и вкус к жизни, который фильмы смотрит в полудреме, а книги читает невнимательно.

— Мехмеда, — ответила Джанан. Мы стояли в комнате, освещенной бледным светом керосиновой лампы. — Ты все еще не понял? Доктор Нарин — отец Мехмеда!

Помню, в голове у меня зашумело — так шумит в трубке таксофона, не принимающего жетон.

А потом все встало на свои места и я ощутил не удивление, а злобу, осознав непреложную истину. Так часто бывает: ты уже час смотришь фильм, вроде бы все понимаешь и вдруг замечаешь, что на самом деле — ты единственный дурень во всем кинотеатре, кто все понял неправильно. И тогда ты начинаешь злиться.

— И как его раньше звали?

— Нахит, что в переводе означает «вечерняя звезда», точнее Венера, — ответила Джанан с видом знатока астрологии.

Я хотел было сказать: «Если бы у меня было такое имя и такой отец, я бы тоже захотел стать другим», но вдруг заметил, что у Джанан текут слезы.

Оставшуюся часть ночи я не хочу даже вспоминать. Мне пришлось утешать Джанан, рыдавшую по Мехмеду — или Нахиту. Может, не стоило об этом говорить, но я вынужден был все время напоминать ей, что мы уже знаем о том, что Мехмед-Нахит не умер, что он лишь инсценировал свою гибель в автокатастрофе. И что мы обязательно найдем его где-нибудь в самом сердце степи, где он будет претворять в жизнь познанное в книге, а сейчас, наверное, он гуляет по прекрасному городу в волшебной стране, где течет новая жизнь.

Хотя Джанан верила в это больше, чем я, в душе моей красавицы взыграла буря сомнений и печалей, и мне пришлось долго убеждать ее в том, что наш путь до сих пор был правильным. Смотри, как мы удачно, без всяких приключений, убрались с этого собрания продавцов! А как мы благодаря скрытой логике случайностей смогли, в конце концов, попасть сюда, в этот особняк, где провел детство человек, которого мы ищем, — здесь, в этой самой комнате, испещренной его следами? Внимательный читатель, уловивший в моих словах сарказм, возможно, заметит, что у меня открылись глаза, завеса с них спала, а очарование, владевшее мной и наполнявшее душу светом, — как бы это сказать? — несколько видоизменилось. И пока Джанан убивалась по мертвому Мехмеду-Нахиту, я испытывал отчаяние, потому что сознавал — теперь наши путешествия на автобусе никогда не будут такими, как раньше.

Утром, позавтракав медом, творогом и чаем, мы вместе с тремя сестрами осмотрели что-то вроде музея на втором этаже особняка, который Доктор Нарин устроил в память о своем четвертом ребенке, единственном сыне, сгоревшем при аварии автобуса. «Отец хочет, чтобы вы это увидели», — проговорила Гюльджихан, поразительно легко вставляя огромный ключ в крошечную скважину.

За дверью стояла волшебная тишина. Пахло старыми журналами и газетами. Сумрачный свет пробивался сквозь занавески, освещая кровать Нахита с расшитым цветочками покрывалом. На стенах висели детские и юношеские фотографии Мехмеда, когда он еще был Нахитом.

Сердце заколотилось, как сумасшедшее. Гюльджихан тихонько указала на висевшие в рамках почетные грамоты и школьные табели Нахита. И шепотом добавила: «Он всегда получал только „отлично“». Грязные ботинки, в которых маленький Нахит играл в футбол, коротенькие штанишки на лямке.

Японский калейдоскоп из Анкары, купленный в магазине «Нарцисс». В полутьме комнаты я с трепетом отмечал и следы своего детства, и мне было страшно так же, как и Джанан. Но тут Гюльджихан раздвинула занавески и стала шепотом рассказывать, что когда ее любимый братишка изучал медицину, то летом, на каникулах, он по ночам читал и курил, а утром открывал окно и любовался шелковицей.

Стояла тишина. Джанан спросила, какие книги читал тогда Мехмед-Нахит. Старшая сестра загадочно умолкла, не решаясь ответить. Затем сказала: «Отец решил, что будет правильным убрать их отсюда, — и после этого улыбнулась, словно утешая себя: — Можно смотреть только на те книги, которые он читал в детстве».

Она показала нам маленький книжный шкаф у изголовья кровати, где лежало много детских журналов и комиксов. Я не захотел подходить ближе, так как побоялся, что стану еще больше отождествлять себя с ребенком, некогда читавшим эти журналы, а еще я испугался, что Джанан опять разнервничается и заплачет, поддавшись эмоциям в этом угнетавшем дух музее. И все же упорство мое было сломлено, когда я, сам того не замечая, погладил поблекшую, но такую знакомую обложку одного из журналов, аккуратно лежавших на полке.

На обложке был изображен мальчик лет двенадцати, стоявший среди крутых скал на краю отвесной пропасти. Он обнимал за ствол дерево с хорошо прорисованными листиками, но так как обложку отпечатали не очень качественно, краска растеклась. Другой рукой он ухватил за руку некоего светловолосого мальчика, падавшего в бездонную пропасть. У обоих детей на лицах был написан ужас. А за их спинами виднелась изображенная в синеватых и серых тонах дикая американская природа. В небе кружил гриф, ожидая, когда случится беда и прольется кровь.

Я, как в детстве, громко, по слогам, прочитал название на обложке:

«НЕБИ В НЕБРАСКЕ».

Я стал торопливо листать комикс, одну из первых работ дяди Рыфкы, вспоминая приключения мальчика, описанные на этих страницах.

Падишах поручил маленькому Неби представлять мусульманских детей на Всемирной выставке в Чикаго. А краснокожий мальчик по имени Том, с которым Неби знакомится в Чикаго, рассказывает ему, что с ним приключилась беда, и они вместе уезжают в Небраску выручать Тома. Белые положили глаз на земли, где деды Тома столетиями охотились на бизонов, и теперь они спаивали племя Тома, а юношам из племени, склонным к беспутствам, дарили пистолеты и бутылки коньяка. Неби и Том раскрывают безжалостный заговор: белые хотят напоить миролюбивых краснокожих, спровоцировать их на восстание, а потом подавить его силами федеральных войск и выгнать их с этих земель. Богатый хозяин отеля и бара, который пытался столкнуть в пропасть Тома, падает туда сам и гибнет. Так детям удается спасти племя.

Джанан листала комикс «Мари и Али», потому что название показалось ей знакомым. В нем речь шла о приключениях стамбульского мальчика в Америке. Он прибывает в Бостон на пароходе, на который он сел у Галатского моста, гонимый жаждой приключений; в порту он знакомится с рыдающей Мари, которая в слезах смотрит на Атлантический океан, потому что мачеха выгнала ее из дома; и они вместе отправляются в путешествие на Восток, чтобы найти ее отца. Они проходят по улицам Сент-Луиса, напоминавшего рисунки из комикса «Том Микс»; проходят белоснежные леса Айовы, где дядя Рыфкы нарисовал тени волков в уголках рисунков; и в конце концов попадают в солнечный рай, оставив позади всех бродячих ковбоев, всех разбойников, грабивших поезда, и всех индейцев, нападавших на караваны повозок. В зеленой, залитой солнцем долине Мари понимает, что счастье не в том, чтобы найти своего отца, а в том, чтобы постичь традиционные восточные суфийские добродетели — Покой, Смирение и Терпение, о которых она узнает от Али; а после этого, повинуясь чувству долга, она возвращается в Бостон к брату. А Али говорит сам себе: «На самом деле несправедливость и плохие люди существуют везде!» И, глядя на Америку с борта парусника и тоскуя по Стамбулу, он размышляет: «Важно жить так, чтобы сохранять добро в душе».