Новый Мир ( № 11 2005) - Новый Мир Новый Мир

Первым на лекцию пожаловал всем здесь известный Людвиг Легге, председатель Нового литературного общества Марбурга. Именно ему местная публика и обязана знакомством с мировыми литературными знаменитостями, в том числе русскими. По своему обыкновению, он был в шляпе, которую, правда, сразу же снял, как только увидел меня. Господин Легге несколько фатоват. Из нагрудного кармашка его пиджака полувысунут платочек расцветкой под галстук, сколько бы галстуков на протяжении недели хозяин ни менял. Его шляпа такой же индивидуально мифологизированный предмет туалета, как черный шарф на плечах директора петербургского Эрмитажа господина Пиотровского и как белый — на плечах знаменитого русского кинорежиссера и актера Никиты Михалкова. Их шарфы, носимые и зимой и летом, ни от какого ненастья не спасают, так же как шляпа господина Легге совсем не для защиты его продолговатой головы. Она просто вечная ее принадлежность. Может быть, он даже спит в ней.

Мы немножко поговорили с ним о литературе. Но тут появилась жена господина председателя. Эта суховатая энергичная дама тоже занимается очень важным делом. Ежегодно, уже лет двенадцать, она выпускает по нескольку настенных перекидных календарей — мужские, женские, молодежные, детские. Календари с видами города. Здесь она пользуется не только фотографиями, но и картинами местных художников. Она подарила мне календарь на следующий, 2005-й год и спросила: не сделать ли ей выставку обложек к этим календарям, если, конечно, министерство даст деньги?

— В том числе в Москве, — откликнулся я. — И эта замечательная галерея видов Марбурга, несомненно, будет способствовать росту туризма.

Госпожа Легге была польщена моим вниманием, после чего выбрала себе место за столом, но подальше от своего светского мужа, достала блокнот и ручку и приготовилась записывать обходительного русского профессора.

Потом в зале возникли сразу две еврейские семьи, эмигранты, наши соотечественники. Соотечественники ведь не бывают бывшими? Они пришли чуть раньше, чтобы познакомиться со мною и, может быть, узнать некоторые литературные новости. Вообще-то они регулярно смотрят российское телевидение, и в частности НТВ. Я им сказал, что тоже узнаю все новости из НТВ и “Литературной газеты”. Но при слове “Литгазета” возникла пауза, и о новостях принялся расспрашивать я. В обеих семьях папы, мамы и почти взрослые дети; уже в университете — обучение в Германии бесплатное, учись не хочу. Один папа, химик, доктор наук, устроился неплохо, кажется, даже по научной части, другой вроде бы преуспел в сфере коммерции. Здесь хорошо, но по России ужасно скучают. Хорошо, что город устраивает подобные культурные мероприятия. Слово “духовность” произнесено не было. Мне показалось, обе семьи все же рассчитывали в Германии на нечто большее... Расселись, заказали какую-то еду. Манком для них, наверное, стала фамилия Пастернак. Я вспомнил только недавно промусоленную историю про Когена и папу Пастернака. История никогда не говорит “конец”, “баста”, она всегда продолжается.

Разговор пришлось заканчивать, потому что в зал, как пташка, впорхнула Барбара. Понятие “пташка” относится к ней только в плане брызжущего из нее оптимизма. Барбара совсем не худенькая девочка, но невероятно мила, обаятельна и редкой доброжелательности. Я знаю ее давно и очень люблю. Мы встречаемся каждый год в Москве, через нее идет поставка лекарств для Саломеи. Делает она это в высшей степени аккуратно. Мы оба в курсе всех событий в наших семьях. У нее сейчас не очень счастливые дни, она только что перенесла тяжелую операцию на бедре, я ей очень сочувствую. На словах “Как здоровье Саломеи Нестеровны?” мы целуемся совсем по-родственному. Я спрашиваю у Барбары, где Вилли. Это ее постоянный и многолетний спутник. Я не лезу в их дела, но более преданного ей человека не знаю. Вилли тоже русист и преподает в школе. Русским он овладел прекрасно. Иногда я задумываюсь, почему эти великолепно образованные люди не сделали большой карьеры. Такое случается, когда люди заняты делом, на горлопанство и доказательства — я-де лучший — времени не остается.

— Вилли скоро приедет, — отвечает Барбара, — у них в школе сегодня педсовет.

Через единственное окно, глядящее на площадь, в довольно узкий зал доносится пение железного петуха и хлопанье крыльев, куранты бьют шесть, и во главе группки служащих мэрии входит бургомистр господин Мёллер. Непривычное поначалу словечко “мэр” начинает поддаваться русскому уху. Следуют ритуальные рукопожатия. Мы с бургомистром знакомы по Москве, где он представлял Марбург на Днях немецкой культуры, а я — Ломоносова, марбургского студента. Я говорю ему, какое большое впечатление произвела на меня ратуша с ее залами и прекрасной живописью середины прошлого века. Мэр приглашает еще раз посетить его резиденцию: у него в кабинете висит замечательный портрет гессенского ландграфа. От имени ратуши мэр ставит всем присутствующим по кружке пива. Появляется бармен. В присутствии мэра и всех знатных господ его величественности поубавилось. Два кельнера в белых, до земли, фартуках вносят и расставляют пиво. В дверях возникает Вилли, приветственно машет мне рукой. Барбара льнет к уху мэра, очевидно объясняя эту мизансцену. Я отхлебываю из кружки, набираю в легкие воздуха. Поехали!

В чтении лекции, как в актерской игре, может что-то не заладиться. Актер, бывает, назубок знает роль, а спектакли отличаются один от другого, еле прожеванный — от живого и стремительного. В литературе сюжет — лишь необходимая предпосылка, главное — чего стоит сам автор, в какие кудри он закручивает свой текст. Лекция может не пойти, тогда спасают общие места, заготовленные дома шутки, цитаты, конспекты, привычка вязать слова, банальщина. Аудитория ощущает это без малейшего сочувствия к лектору, как зрители в римском Колизее наблюдают за гибелью еще вчера любимого героя. Предчувствие плохой или хорошей игры возникает заранее. В чем дело: плохая погода, бытовой фон, скверно работающий кишечник, бессонная ночь или плохо организованная, “тупая” аудитория? Кто знает! Иногда ощущение неудачи можно переломить. Иногда с самого начала чувствуешь подъем, диспозиция выверена, “запасной полк” в засаде, гвардия с развернутыми знаменами построена, пушки бьют по расположению противника. В атаку!

Что-то похожее я почувствовал на пятнадцатой или двадцатой минуте. Сначала общая штудия о значении вершин в литературе. Картина словесности в государстве, которое ищет контактов с Западом, в том числе и культурных, и пробует в литературе формы и сюжеты, разработанные в условиях иной жизни, иных политических возможностей. Язык, привыкший к другим темпам и другой работе, сопротивляется, одновременно начиная использовать новый материал и новые конструкции. Литературное пространство вибрирует, как поверхность земли перед землетрясением. Обращаюсь к старому диалектическому постулату о переходе количества в качество.

При слове “диалектика” кто-то из моих слушателей напрягся. Не надо волноваться, друзья, я говорю о диалектике вообще, которая как древнегреческое изобретение — а не дитя колыбели четвертой главы “Краткого курса истории ВКП(б)” — не отменена. Говорю о Ломоносове как вершинном явлении. Будто опытный альпинист, перечисляю одиннадцатитысячники: Ломоносов, Державин, Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Блок, Маяковский, Есенин, Твардовский… Чувствую, вернее, вижу, как начинает нервничать доктор химических наук: в этот в высшей степени престижный ряд вставить его, как я предполагаю, любимцев — Мандельштама, Пастернака, Бродского — нелегко. Насупился.

Но его взгляд на меня подействовал. Оттого, видно, начинаю топтаться вокруг жен поэтов, вспоминаю Любовь Дмитриевну (Блок) и Надежду Яковлевну (Мандельштам) — самую великую из всех. Хотя другие тоже много значили в судьбе своих мужей, но Надежда Яковлевна — это подлинно моя, и давняя, мысль — величайшая: она подняла творчество мужа практически из небытия. К счастью, тут все меня понимают, Барбара одобрительно кивает головой. Значит, я действую в рамках политкорректности. Еврейская молодежь навострила ушки. Все повышают свой культурный уровень, слушают, впитывают родную духовность.

Десяток русскоговорящих студентов, которые появились в зале вместе с Барбарой и рассажены вперемежку со служащими ратуши, забыв о своем пиве, усердно переводят им вполголоса. Я воодушевляюсь и говорю о любви, которая настигла двух крупнейших русских поэтов в этом городе. Доктора химических наук моя формулировка вполне устраивает, он, как прежде Барбара, удовлетворенно покачивает головой, галчата приосаниваются. Впереди Ида Высоцкая — Сарра, Эсфирь, Юдифь! “Тот удар — исток всего…” Тут же я допускаю тактическую ошибку, которая на моих слушателей может произвести неблагоприятное впечатление: Ломоносова всю жизнь сопровождала одна тихая и домовитая жена-немка, с которой он прожил вроде бы не отвлекаясь; Пастернаку особенно близки были две женщины. Для вдохновения ему нужно было больше. И еще история, почти под конец жизни, с третьей волшебницей, Ольгой Ивинской. Последняя любовь поэта — пожалуй, попробую обкатать на публике и этот тезис… А сам почти на полном автомате начинаю воображаемую прогулку по городу: университет, вокзал, дом Вольфа. И в этот момент понимаю: все в порядке, лекция покатилась, кто-то управляет делом и ведет меня. Если у лекторов бывает воодушевление, то оно пришло.