Не с той стороны земли - Елена Юрьевна Михайлик

скончанья дней,

если женщина… но подождите, пока

не надо о ней.

«Жакаранда горит…»

Жакаранда горит,

царский синий дым встает над заливом,

отделяя «зиму» от «здесь»,

под заливом гуляет будущий кит,

он еще не поет, но вполне может быть счастливым,

а я уже есть,

потому что засуха отошла,

потому что в орбитах водохранилищ —

желтые зеркала,

потому что – белый – обвал – жасмин,

            потому что синяя взвесь,

и конечно ставки не изменились,

отсюда и до тепла.

«В тридцать четвертом он еще не знал, что он парижанин…»

В тридцать четвертом он еще не знал, что он парижанин,

оппозиция плюс Закавказье —

       достаточно гремучая смесь,

но гостья из Самарры встретила его в Андижане

(после изолятора – где же еще,

       ну естественно в Андижане)

и спросила, товарищ, а что ты делаешь здесь?

А и правда – что? Время вышло боком, хлынуло горлом,

почему не выдохнуть, не уплыть,

       развернув биографию вспять,

в передышку или просто в окно…

в сороковом большая история по четыре вошла

           в его новый город —

он взглянул на нее, опознал ее прикус —

       и на этот раз не стал отступать.

Когда время ломит по осевой, что может сделать

         ненужный атом —

выиграть глоток сантиметров, пару жизней,

         россыпь минут,

написать инструкцию, прикинуть маршрут,

      вести машину, бросить гранату,

и потом не сказать, не сказать,

       как его на самом деле зовут.

Лес на фотографии очерчен лиловым, присыпан белым,

призрачен, прозрачен, прекрасен в любой из дней,

не на Серпантинной, не в трюме, не от цинги,

а в редкостно хорошей компании, в хорошее время

               и за правое дело —

эта, из Самарры, чем-то он понравился ей.

«Извините, он говорит, у меня темно…»

Извините, он говорит, у меня темно,

там, снаружи, гудит большое веретено,

оно тянет свет, дрожа, теребя, дробя,

и наматывает, наматывает на себя.

И теперь среди родных и дальних планет

и порядка нет, и даже хаоса нет,

потому что, представьте, и для хаоса нужен свет…

И для хаоса нужен смысл, начало, число,

то, что падает вниз, вырабатывая тепло.

А у нас – такое несчастье – плывет, гудит,

за окном на меня глядит, без окна – глядит.

Свет слоится, льется, мерцает словно слюда —

звезды, улицы, лица, встречные поезда,

все мои слова, гудя, уходят к нему, туда…

Я его понимаю – что я ему скажу?

Постою под окном, фотонами пожужжу,

может, варежки или шарфик ему свяжу.

«Лети, куда хочешь, лепесток…»

Лети, куда хочешь, лепесток,

все равно по-нашему не бывать —

и ветер слаб, и расклад жесток,

и немного осталось воевать

до южного моря, где край всему,

и время вываливается вперед

в гостеприимную тьму.

Лети, в уравнении простом

пока есть пробел – в воздухе проплясать,

портсигар – что-нибудь закурить,

все равно ни выжить, ни описать.

Моисей говорил с горящим кустом,

пока горит, можно поговорить.

Лети, по кромке, по ободку

и если когда-нибудь с запада на восток

заберешься в почти знакомые наощупь края,

в окно к случайному старику,

это буду не я.

«Развалился мост, рассыпался черепками…»

Артему

Развалился мост, рассыпался черепками,

нет дороги по обе стороны полночной реки,

что ж, до страны Гаваики между синим морем

      и недлинными облаками

как-нибудь доведут полинезийские языки,

как-нибудь, по слогам, лови глагол, наводи гарпун,

целься,

не гляди, куда подступает вода,

по грамматике дальше сна протянутся тросы,

         потом рельсы,

через Млечный путь дойдут поезда.

«Не входи никуда, никогда, не зажигай свет…»

R. K.

Не входи никуда, никогда, не зажигай свет,

не смотри в зеркала – да не увидишь зла.

этот город берут с позиции Эгильетт,

забудь, где она была.

Не ищи, не свищи, напиши роман о любви,

сентиментальный, с моралью, с прописью на полях,

осуществи, вернее, овеществи

все перемены блюд и движенья тел, формы одежды,

желанья, предел, пробел, этот залив выдумал стеклодел,

в белом дыму, в огне, в больших кораблях…

Нет, не открывай, там простой замок и простой секрет,

времени нет, все врастает во все везде, если не опознать

поворот планет, случай уйдет кольцами по воде,

если назвать, составить, сложить, сопрячь,

просто понять – и этим подать сигнал, ляжет узор, пока никем

                     не воспет,

Город Тулон берут с позиции Эгильетт,

тот, кто увидел это – уже пропал.

«Окликают звезды проблеском острым…»

Окликают звезды проблеском острым,

в прошлом веке остались покой и воля,

это маре-покуда-еще-не-нострум

нелюдимо как сволочь и просит поля

по шкале Бофорта, где рыба-жерех

тянет волны харибдой, плюется пеной,

навести новый спутник на новый берег —

и катиться дальше по переменным,

выделяя из гула осколки смысла,

расставляя буйки и ориентиры,

сколько держат воду слова и числа,

по всему фронтиру.

«Время бронзы и сланца, рыжей слоистой глины…»

Время бронзы и сланца, рыжей слоистой глины,

время делить себя и хоронить частями.

Паника по всей акватории торгует адреналином.

Свежим адреналином и новостями.

Ход ладони по глине груб, неумел, небрежен —

ради чего стараться,