Поступь Империи (СИ) - Ланцов Михаил Алексеевич

— Это очевидно.

— Тогда пойдем. Не будем терять время…

Часть 1

Глава 10

1714, декабрь, 21. Париж — Москва — Будапешт

Гийом Дюбуа стоял у окна и думал.

Убийства прекратились. Даже показалось, что русские вывезли свою агентуру. Во всяком случае ту, которую засветили хотя бы косвенно. Министр тогда выдохнул, как и многие в руководстве Франции.

Та последовательность и неумолимость, с которой русские находили и наказывали виновных во всякого рода проказах на их территории, многих напугала. Из числа посвященных. Как-то от этого варварского государства никто не ожидал такого.

Многие в те дни переоценили свое отношение к Москве.

Боялись, ненавидели, презирали, но никто больше даже в шутку не воспринимал ее пренебрежительно. Прекрасно осознавая судьбу тех, кто забылся и пренебрег угрозой…

— А ведь он говорил… — тихо произнес Дюбуа.

— Что говорил? — переспросил герцог Орлеанский.

— Королева Анна, она ведь была русская.

— Вы про эту историю? — отмахнулся герцог. — Это было давно и неправда. Не думаю, что нужно судить по народам о делах, которые они творили семьсот лет назад или там полторы тысячи.

— Это верно, — согласился Дюбуа. — Но так здесь дело в другом. Принц давал подсказку. Деликатно намекая. Впрочем, возможно, я стал последнее время мнительным.

— С этими событиями любой бы таким стал.

А события были действительно очень сочными.

Стачки.

Митинги.

Забастовки.

Удивительным образом начавшиеся единой волной…

Людовик XIV болел. Крепко болел. И ему было ни до чего. И со всем этим хаосом требовалось как-то разбираться его правительству. А Филипп не хотел.

Просто и банально не желал.

Ведь чего требовали бастующие?

Трудового кодекса как в России. Казалось бы — дичь. Но он-то прекрасно понимал, какую великую пользу этот кодекс дал для ее промышленности. Более того уже в известной степени устал бодаться с крупными собственниками, стремящимися «собрать сметану на говне», если следовать весьма популярной в Европе пословице принца Алекса.

Было грустно и печально на все это смотреть. И продавить ситуацию Филипп не мог из-за пусть вялого, но противодействия Людовика, не желавшего ничего менять. В его понимании эти крупные изменения сломают баланс сил и обрекут страну на смуту.

Может быть.

Может он был и прав.

Однако Филипп отчетливо видел то, насколько быстро развивалась Россия. И как топталась на месте Франция. Да чего уж там? Дошло до того, что для перевооружения армии ей пришлось закупать через третьи страны большие партии оружия у русских. Причем устаревшего, как показали недавние слухи. Та, выкупленная еще у Меншикова партия передового оружия, в серию, конечно, не пошла. Но русские все равно ударно переходили на нарезное оружие. А французы — нет.

Хуже того — не могли.

Требовалось срочно модернизировать промышленность и поднимать производительность труда. Догонять. А не получалось. Почти все промышленные производства, так или иначе, контролировались высшей аристократией. Где-то напрямую, где-то через третьих лиц. И они даже слышать не хотели о том, что рабочий — это тоже человек, и чтобы он хорошо работал, ему надобно сопоставимо жить. Не просто кушать, а в целом — жить.

И никакие доводы тут не помогали.

Никакая статистика.

Ничего.

В лучшем случае ему отвечали что-то в духе «это другое» или «это у варваров так, а мы же цивилизованные люди». В худшем — просто фыркали или смеялись.

И чем дальше, тем больше Филипп понимал, зачем принц Алекс устраивал весь тот тихий террор. Зачем топил в нужниках зарвавшихся аристократов. И вообще — для чего в принципе ему требовался его туповатый, но грозный Герасим с лейб-кирасирами, лукавая тварь Миледи и прочий паноптикум, который он вокруг себя развел. Хуже того — оценки эти уходили. Еще года три назад он только так этих людей и оценивал. Сейчас же и Миледи выглядела не такой уж и тварью, а Герасим совсем не тупицей…

Поэтому он не лез и не мешал этим бунтарям — его правительство в лучшем случае имитировало борьбу с ними.

Вот и сейчас он с Дюбуа стоял у окна и наблюдал, как чуть в стороне на баррикадах выступал невысокий лысый мужчина, зажав свою треуголку в руке и активно ей жестикулируя. Словно бы пытаясь указать куда-то путь.

Филипп его прекрасно знал.

И даже пару раз общался в приватной обстановке.

Деятельный, амбициозный, из мелких дворян. Жаждущий власти и славы, но, в сущности, не имея никого за спиной. Разве что деньги. Чьи-то деньги. Пока так и не удалось выяснить чьи. Их очень аккуратно ввозили в страну в саквояжах частные лица разными путями.

Пытались разобраться — кому это выгодно. Но снова тупик.

Да, он раскачивал ситуацию.

Да, мутил людей.

Но это только первый слой ситуации. Сам Филипп читал часть его переписки с неким «товарищем Маратом». Никто его никогда не видел и не слышал, однако, тот, как оказалось, вел со многими во Франции активную переписку.

Ничего явно дурного и вредного там он не нашел. Марат призывал к величию Франции, к ее обновлению, к возрождению и промышленному развитию. Предлагая при этом весьма экстравагантные меры, вроде стачек и забастовок с целью вынудить крупных собственников на уступки. Здравые и, безусловно, полезные уступки. Собственно, именно товарищ Марат и предложил равняться на русский трудовой кодекс как на ориентир и много всего про него рассказывал.

Филипп и общался со всеми этими бунтарями, в общем-то, из-за того, что их интересы совпадали с его. Понятно, что далеко не все. Например, идеи свободы, равенства и братства его пугали. Но в целом он считал их просто популистской дичью. Ведь тот же оратор, который сейчас выступал на баррикаде, совсем не к этому стремился. А людей герцог умел читать.

Ему требовалась власть.

Его власть.

Личная.

Что, конечно же, выводила все эти красивые лозунги за скобки уравнения. Превращая оные в досужую болтовню для наивных горожан. В инструмент удержания их внимания и интереса. В способ получения их поддержки.

В армии, кстати, тоже шло определенное брожение.

Да, Филипп мог найти полки, которые смогли бы выступить на подавление беспорядков. Таких хватало. Но не спешил.

Вместо этого он кошмарил промышленников и высшую аристократию, рассказывая о том, как все плохо. И что Франция на грани Гражданской войны. А все из-за их жадности и слепоты.

И они слушали.

У страха ведь глаза велики. Особенно когда фоном приходит осознание бессилия…

— Опасную игру мы ведем. — тихо произнес Дюбуа, проводив взглядом женщину, которая несла поднос с печеньем для восставших. Явно кто-то из гильдии кондитеров.

— Почему?

— А если они, — кивнул Дюбуа, — возьмут слишком много власти?

— Мы с тобой знаем, что делать в этом случае.

— Знаем, — кивнул министр иностранных дел. — Если только верные вам войска не утратят стойкости духа.

— Париж не сможет долго бунтовать. Людям нужно что-то есть, а для этого требуется работать.

— Для этого им потребуются деньги. И в скором времени начнут грабежи.

— И мы подскажем, какие особняки в этом особенно нуждаются, не так ли?

— Подскажем, — кивнул Дюбуа. — Но собака, вкусившая человеческой крови, становится опасной. Ведь от собаки до волка не так уж и далеко.

— Ты знаешь, как преодолеть этот кризис без риска? — грустно улыбнулся Филипп, наблюдая за тем, как к бунтующим проследовала еще одна женщина с явно дорогим печеньем на лотке.

— А они сибариты, как я погляжу, — не сдержался Дюбуа. — Печенье на баррикадах жрать. Они издеваются?