Люди Большой Земли - Викторин Попов

Рога с треском ударились. Черный подался назад, но устоял, потеряв ветку молодого рога. Белый отбежал и кинулся с новой силой. Самки в восторге. Пощелкивая суставами ног, они нетерпеливо ждут исхода, чтобы уйти за победителем. Черный обороняется. Но вот белый начал уставать и раз от раза его нападения слабеют. Тогда черный стремительными наскоками сбивает его, белый падает с окровавленными дрючками вместо рог. Самки обоих хороводов окружают героя и уходят за ним, не оглянувшись на распластанного побежденного.

11

Люди и склоки

Дул крепкий норд, когда с Вайгача мы направились к Юшарской радиостанции. Юрогский пролив, как всегда при этом ветре, забивался пловучими льдами. Слабый мотор кряхтел, как дряхлый старик. То и дело поверх бортов перехлестывало волну. Мы упорно держали руль на выход в Карское море. Мы торопились застать зимовщиков; со дня на день ожидался пароход со сменой. Как блоха прыгала крошечная лодченка по свирепевшему морю. Вдруг лодка ударилась животом будто о камень. Чуть не повыскакивали за борт. Попали на льдину, которая вопреки океанским законам не торчала над водою, а потому и не была нами замечена. В щели хлынула вода. Мы стали с ведрами на откачку. Коченели руки, промокшее белье леденило тело.

Наконец, на берегу показываются радиомачта, строения Радостно виляя хвостами, нас встречают лохматые ездовые псы. Задыхаясь, к берегу бегут зимовщики. Мы оказались первыми людьми, которых они видят после зимовки. Наперебой расспросы: откуда, каким образом?

А как в Архангельске, в Москве?

Продрогшие, утомленные мы с особой приятностью пьем горячий чай в хорошо слаженном доме радиостанции. Гостеприимству нет пределов, все соревнуются в любезности, на столе — масло, сыр, консервы, сласти. В кухне затопили печь, дебелую русскую печь, чтобы сушить наши шубы и ватные костюмы, превратившиеся в вонючую слизь. Мы забываем о том, что мы на 70° северной широты, у восьми зимовщиков, целый год проведших вне общения с живым миром, — кажется, будто это — просторное общежитие под Москвою.

Но сразу чувствуется, что объединились они сейчас в общей радости около нас, первых людей, как вокруг явления, вынесенного за скобки их обыденной жизни. Чуть спала напряженность понятного интереса к нам, в их отношениях проглянула трещина, так характерная для замкнутых общежитий. Склока в подобной обстановке почти неизбежна, как неизбежна плесень на хлебе, сохраняемом в сыром помещении.

Когда с возможной полнотой мы рассказали о жизни на материке, о новом строительстве, возникшем за год их отсутствия, мы стали расспрашивать их. Радисты смущенно молчали, будто вопрос касался чего-то крайне неприличного. Ниже других опустил глаза бородатый начальник. Ведь он — как-бы командир судна дальнего плавания, на нем не только ответственность за радиорубку и метеорологический пункт, но и заботы об общем состоянии экипажа.

Долгое и упорное молчание. Один из радистов начал сбивчиво рассказывать о незначительном случае с песцом, которого пришлось дважды ловить, потому что в первый раз по неопытности его упустили из капкана. Стоило произнести первые слова, как другой радист вспыхивает: «нет, это вот как было…», затем, соскакивая с табурета, нервно встревает третий: «вы психопаты, все происходило совсем иначе!..» Не будь нас — открылась бы тяжелая перебранка.

Каждый старается увести в свою комнату, чтобы наедине поведать о невероятной обстановке. Меня увлек к себе лекпом. Большая комната с высоким потолком, письменный стол, кровать, умывальник, на стене карта Севера. Лекпом и начальник рации — самые трезвые, они крепятся и всячески стараются удержать порядок. Но и у лекпома нервная дрожь.

— Вначале мы были люди, как люди, — говорит лекпом, с опаскою поглядывая на дверь, за которою кто-то явно подслушивает. — Работа шла весело, досуг не проводили праздно: то физкультура, то охота, образовали даже кружок политграмоты. За столом каждый рассказывал из своей жизни. Праздники справляли сообща. Но день ото дня свыкались, начинали надоедать друг другу… Настроение каждого видишь по физиономии. Только рот открывает, а уж знаешь, о чем скажет. Бы подумайте, целый год восемь физиономий. Осточертели!

Кто-то резко открыл дверь и опять захлопнул. Лекпом понимающе молчит, затем продолжает:

— Хорошо, что женщин среди нас нет. Что бы было!

— Женщинам не разрешено?

— Передрались бы… В 1925 году был случай, когда один другого ножом пырнул из-за жены третьего… Но службисты все хорошие. Когда начальник объявляет аврал, дом ли занесет снегом и его надо откапывать, пилить ли дрова, заготовлять ли снег для бани — все, как один. В обыденное время больше других заняты повар, служитель и наблюдатель — метеоролог. У других много свободного времени, от спячки тучнеют. Вы обратили внимание на высокого и толстого человека?

В коридоре я встречал человека неестественной рыхлой опухлости с ничего невыражающими глазами. Он был похож на огромную живую перину.

— В зимовках, как наверно во всех случаях, когда люди живут обособленно, принято брать кого-нибудь в «оборот». Такой жертвой оказался этот механик, приехавший на зимовку жизнерадостным. Сперва добродушно шутили, и он сам принимал участие в шутках. Потом стал сердиться. Тут и пошло! Раз принимает близко к сердцу, — давай его изводить. Механик оказался человеком слабым и вскоре потерял равновесие во взаимоотношениях. Как с работы, так в свою комнату. Запрется и сидит один. Но стоило появиться ему за общим столом — подтрунивание, смешки. И вот начал он спать, все свободное время спит. Он уже ни с кем не разговаривает. Стал тучнеть… я не уверен — поправится ли, когда попадет на материк, в иную обстановку… И как только не хватила его цынга! Ведь на таких цинга бросается в первую очередь… Начальник и я однажды собрали на общее собрание всех и он, как администратор, а я, как медработник, категорически запретили трогать механика, но было уже поздно…

За обедом, когда все были в сборе и несколько возбуждены (кто побрился, кто надел новую рубаху), — наше прибытие укрепило их уверенность в скором отъезде к семьям, я вспомнил, что мне поручено передать привет молодому наблюдателю-метеорологу от девушки, с которою я познакомился в Архангельске. Белокурая, жизнерадостная приходила она на пристань к отходу «Малыгина». Узнав, что я предполагаю быть в районе Юшара, она просила меня сообщить наблюдателю Коле привет, просила еще, чтобы он скорее выбирался на материк и привозил ей песцовую шкурку. Тут же, на пристани, после второго гудка она наспех набросала в мой блокнот нежные для него слова: