Во имя Мати, Дочи и Святой души - Михаил Чулаки

– Потом придешь?

Клава помнила о своей уловке и не боялась нарушить обет.

– Приду.

– Ну смотри. Иначе такие проценты наверну – за десять лет не расплатишься.

– Сказала – приду. Переждешь час или два, – ответила своевольно, уверенная, что имеет право на своеволие. Что он стерпит и переждет.

21

Общая радость вечерняя шла как всегда.

Мерцали лампады, пахло благовониями, Пели хором:

«Мати Дочу родила в День Счастливого Числа».

– Люди – белые обезьяны! – восклицалось. – Знают только жрачку и случку! Прочь, мерзость мира!

Работала любалка, сестры и братья открывали тайные мысли – обыкновенные.

Клава ждала, без особого раскаяния, но все-таки волнуясь, что кара настигнет Ирку – что запорют ее в полусмерть, да еще придется Клаве приложить свою ручку. Ну приложить-то и не трудно.

Но дошло уже до воплощения Дочи Божи – а Ирка заработала только десяток-другой любалок за мысль о том, что сестра Эмилия, бывшая доцентка, уже старая, толстая и Госпожа Божа такую вряд ли полюбит. Сестра Эмилия рвалась лечь вместо Ирки. Кричала, что сама навлекла на Ирку такие помыслы собственными несовершенствами, но Свами охладила пыл сестры Эмилии.

Клава гадала, кого же укажет сегодня Госпожа Божа через Свами, не очень верила, что выпадет ей, но скромно надеялась на воздаяние за свой подвиг дневной над Иваном Натальевичем.

Но Свами избрала сестру Соню.

Соня благополучно родилась без осложнений. Только, когда показалась под аркой рождающей, волосы ее волочились по полу, словно тормозили. Клава горячо целовала ее по-сестрински – поздравляла. Соня переносила свое счастье скромно, даже не выгнуло ее дугой, как недавно Клаву в таком же положении. И Свами не увела очередную Дочу Божу к себе, так что Соня с Клавой, держась за руки, побежали в свою светелку весталочью.

Клава вспоминала про Витька и смеялась про себя: переждет еще!

В весталочьей Соня посмотрела своим взглядом в пол-Свами силой и спросила:

– А почему не вокрестили нового брата обретенного?

Как это новость всем не известна?

– Свами решила его пока малым крестом вокрестить. И для радости общей не допустила.

– Сладкая Свами проникает насквозь, – отозвалась Ирка. – Не смирился он вовсе. Вавилон на плечах к нам принес. На куртке пятнистой.

– Свами лучше знает, Вавилон или нет! – отрезала Соня.

– Сладкая Свами всё знает. Поэтому я и сказала, что Свами ему отказала в вокрещении великом – за несмирение.

– Всё равно, расскажи завтра сама на радости утренней, как ты критикуешь саму Свами, чтобы мне грех недонесения на душу не брать.

– Я не критикую! Все слышали. И сама расскажу. Ты слышала, сестра Калера, что я не критикую?

Клаве захотелось дугой выгнуться – чтобы не вмешиваться в эту перепалку.

– Госпожа Божа рассудит, – увернулась она.

Лучше бы меньше разговоров. Скорей бы все уснули. И немножко беспробудней.

Они улеглись наконец рядом с Соней, забормотали старательно: «Госпожа Божа, помилуй мя!», накручивая до тысячи, тут же и боровки подползли со своими братскими целованиями обычными.

Наконец Клаве показалось, Соня дремлет, растворенная в молитвах и прилизанная своим Толиком. Очень вовремя забурлил живот, чем никого не удивишь при тесной жизни, так что часто, когда Клава с Соней засыпали, обнявшись, и не понять было, в чьем из прислоненных стенка к стенке животов происходит бурление. Забурлил живот, могла сквозь сон расслышать и Соня, а уж Валерик, ближайший снизу, точно. Клава поднялась и отправилась для нормального облегчения.

Она и вправду зашла в облегченную палату, потому что поднялся в ней внезапный страх перед поступком и потребовал выхода. Долго вымывала себя потом, чтобы Витёк не различил гасящего любовь запаха; так долго, что притащившийся сюда же горбун Григорий проворчал:

– Чего ты? Не достать самой? Дай помогу?

Клава приняла его братскую помощь для верности, и взлетела поспешно наверх, пока горбун задержался, занятый собой.

Толкнула дверь, готовая к засаде, но в комнате при слабом свете лампад увидела только Витька, валявшегося на кровати.

Да он спал, нахал!

Она подкралась и поцеловала его сверху – кто на кого десантом сбросился?!

– Чего ты копалась долго?

– Пока отрадовались.

– Даете вы!

Он сбросил одеяло.

Клаве он поверил и ждал ее совсем без предосторожностей. Но она не торопилась выскальзывать из плаща – путь обдерет ее как завернутую в фольгу шоколадку!

И он ободрал.

– Про ангелочка как ты говорил?

– Чего там… попасть в пупочек… попасть в пупочек…

Долгое ожидание бурно ожило в нем и он устремился к цели прямо – как лосось скачущий наперекор потоку.

Сначала он доверился силе чресл своих, руками же бродил по холмам. Потом и рукой спустился в долину.

– Да где у тебя?!

– Где у всех, – лукавила Клава, зная, что сумела устроиться не как все.

Он успешно входил в незакрывающиеся наружные ворота – и не находил дальнейшей заветной калиточки.

– А, черт… Да у тебя… Да ты припадочная!. . Ребята рассказывали…

Клаве сделалось обидно, что какие-то ребята уже встречали такой прием – и значит, какие-то девчата догадались до нее?!

Но больше всего ей сделалось жалко его – такого большого и беспомощного. И если самая жалейка ее была накрепко запечатана, то ведь можно принять его снаружи, на крылечке, правда? Наружные эти ворота тоже чего-то стоят! А есть еще ляжки, и упругие и нежные одновременно, которыми можно стиснуть желанного гостя и быстро-быстро кружить ему головку.

И Витёк перестал искать невозможного, руки вцепились в ее плечи, он впечатывался в нее весь – и она снова почувствовала себя вся одной жалейкой, созданной только для того, чтобы возжигать и гасить страсть.

Наконец словно расплавленный металл ударил струей туда же, куда сегодня днем харкнул отвратный дед своим бессильным заразным плевком.

И только этот жидкий металл смыл окончательно мерзкое послевкусие старичьей слюны. Только этот жидкий металл – не вода ванная – снова вернул ей любовь к себе, восстановил утраченную было честь – девичью, женскую, Божию.

– Но ты все равно припадочная, – выдохнул он облегченно. – И не думай, что счеты наши по нулям. Пока до целки твоей не докопаюсь, проценты идут и счетчик накручивается. Ну-ка повторить, штрафница Каля!

– Пока не докопаешься… не доберешься… не прорвешься… не прострочишь… – ей нравилось длить и длить обет, нанизывая близнецовые глаголы.

– Да говори: пока целку твою не прорву, как старый парашют! Только, когда парашют рвется, человеком меньше.

– Пока не раскроются для тебя невинные ложесна мои, и не раздвинешь ты целочку мою как занавесочку перед иконкой.

– Учат вас тут однако: еблю в молитву обращать! А молитву обратно в еблю. Нон-стоп с прихватом.

Клава улыбалась блаженно, зная, что Госпожа Божа довольна ею. И Витёк доволен. Его рука лежала покойно на ее мыске, а вторая бродила задумчиво по холмам.

И пусть у Ирки уже сиськи коровьи, и даже у самой Свами груди, как на картине в музее, перед которой все мальчишки хихикали, все равно Витёк любит маленькие, он сам сказал.

– И часто с тобой такие судороги?

– Какие?

– Ну эти, здесь, – он указал лениво пальцем.

– Откуда ж я знаю. Никто не пробовал до тебя.

Она была старшая, а он – маленький. Она всё сделала, как хотела, а он покорно принял игру.

– А другие припадки? Когда тебя всю гнет?

– Не. Недавно. Это Мати Божа меня испытывает.

– Да чего там – обыкновенный припадок. У нас одного комиссовали за такое. Только он еще язык прокусил.

Они помолчали.

И вдруг Клаве нестерпимо захотелось раскрыться Витьку: если уж не распахнулись для него невинные ложесна ее, то распахнуть свои мысли – самые-самые, которые она не пересказала даже Свами.

– А у меня сегодня другая судорога была! Пошли тут к одному деду противному, представляешь? Он меня на грудь к себе посадил, раздвинул всё и смотрит почти самым носом. И сам ругается про всех женщин. Ругается и смотрит, а потом еще и плюнул – меня чуть не стошнило. Только ты не бойся, я мылась долго и теперь не заразная после его харкотины. А тогда я ему на шею сползала и бедра сдвинула, пока он не посинел совсем и дышать перестал. Так свело, что я и потом раздвинулась не сразу.

– Совсем придушила?! – не удивился, а уточнил.

– Совсем. С тех пор он больше не дышал ни разу, пока я не ушла. Ну уж и потом не задышит.

– Молодец! Да тебя можно прямо в прапоры произвесть! Таких дедов только душить и можно. Куда плюнул! В святой колодец!

– А сначала ругал еще.

– Только и душить!

Вот это и есть по-настоящему – отдаться. На волю ему она вся предалась. Ведь она рассказала ему такое, чтобы он мог теперь пойти и заявить: вот она – убила старика. И ее тотчас посадят в камеру к уголовным бабам!