Дело Нины С. - Мария Нуровская

Я не знала, как это новшество воспримет папа, но он довольно-таки безболезненно вернулся к своей прежней роли, много времени просиживал к кабинете, часто в раздумьях, перестал обращать внимание на всякие мелочи – надевает ли он ботинки из одной пары? Зося шутила даже, что он, наподобие римской волчицы, выкормил человеческих щенят и ушел обратно в свою чащу.

Подошло время школы, подготовки к урокам и всего прочего. Но папа уже не вмешивается, я проверяю тетради девочек.

И по-прежнему правлю чужие тексты, которые получаю в издательстве. Однажды секретарша подала мне конверт.

– Письмо? – спросила я удивленно.

– Вам. Из Германии, – ответила она.

Аля написала по прошествии многих лет. Меня это так растрогало, что я вклеила письмо в свой дневник.

Дорогая Нина!

Прости за долгое молчание, все это время я пыталась убежать от самой себя и от всего, что было мне близко. Это единственный способ выжить, этакая всеобъемлющая амнезия, я запретила себе ворошить воспоминания и жила одним днем.

Жизнь ко мне немилосердна, она не избавила меня даже от того, что я – еврейка, прошедшая через Освенцим, – оказалась в Германии. И для полного абсурда я живу на втором этаже дома, принадлежащего католическому приходу, а подо мной, внизу, проходят молебны и раздаются песнопения, адресованные не моему Богу…

Должна признаться, что я нашла здесь много друзей, людей, которые помогали мне и помогают, но я помню все, и это мне очень мешает.

Несмотря на отказ от воспоминаний, я часто возвращалась мыслью к нашим совместным прогул-

кам по Краковскому Предместью, Ерозолимским аллеям, и это было для меня как освежающий ветерок в пустыни. Многие люди и многие вещи оказались выметены из моей жизни, но ты, Нина, по-прежнему остаешься для меня девочкой с березовыми веточками в волосах, и эту девочку я хотела бы пригласить к себе.

Я живу в Кёльне, очень красивом городе, расположенном, как и Варшава, на реке, но этот город меня совершенно не трогает, так же как и эта река.

Я уже давно пыталась разыскать твой адрес, потому что не знаю, где ты сейчас живешь, и обнаружила твою фамилию на присланной мне из Польши публикации. Признаюсь, я бы предпочла увидеть ее на твоей книге. Об этом мы тоже поговорим.

Если ты еще помнишь свою старую подружку, то я пришлю тебе деньги на билет и с радостью буду дожидаться тебя в своей комнатушке на втором этаже приходского дома.

Твоя Аля.

Я решила поехать к ней. Девочки были уже настолько большие, что спокойно могли остаться с дедушкой, тем более что в резерве всегда имелась пани Стася.

Аля встречала меня на вокзале, я увидела ее издалека. У нее прибавилось седых волос, и улыбка была другая, немного отсутствующая. У меня появилось даже чувство, что моя подруга не может определить

мое место в своей новой жизни, что я и есть то прошлое, о котором она хотела забыть. Таково было первое впечатление. Уже вечером, когда стих шум голосов внизу, мы начали общаться друг с другом, как раньше. Я показала ей фотографии дочерей, она расспрашивала о них.

– Ты не с их отцом? – поинтересовалась она осторожно. – Я ничего о нем не слышу.

– Нет.

– У вас не сложилось?

– У нас не было шансов что-то сложить, – ответила я. – Он уехал еще до тебя в Израиль, а сейчас может быть где угодно: в Америке, в Австралии…

– Он не общался с вами с тех пор?

Я потрясла головой.

– А ты не пыталась его найти?

– Я не знала как.

– Я могла бы тебе помочь. Отсюда это намного проще.

– Нет, – ответила я решительно. – Пусть все будет так, как есть.

Аля не настаивала, а я подумала, что у меня есть от нее первая тайна. Я не сказала ей, что отец моих дочерей ничего не знает об их существовании. Она бы, думаю, этого не поняла. Наверняка бы считала, что моим долгом было его известить. В рамках приличия. Он был бы вправе тогда решить, как поступить со своим отцовством. Пусть это будет не на моей совести, а на совести тех, кто таким бесчеловечным образом нас разделил.

Я провела с Алей целую неделю, она старалась как могла сделать приятным мое первое пребывание за границей. Я была ошеломлена тем, что видела вокруг. Главным образом краски, буйство красок. Польша с этого расстояния казалась серой, как будто накрытой пыльным мешком.

Но моя подруга воспринимала это совсем по-другому. Когда мы прощались на вокзале, у нее в глазах стояли слезы.

– Ты увозишь с собой все, что мне близко, – сказала она.

Каждое появление Али в моей жизни меняло мою судьбу. Мы долго говорили о том, почему я не пишу, откуда берется во мне страх перед пустым листом.

– Это как боязнь высоты, – заметила она. – Надо закрыть глаза и прыгнуть.

– Но ведь можно набить себе шишек, – ответила я.

– Можно, – услышала я, – и даже нужно, только тогда твое писательство приобретет вес.

Вернувшись из Германии, я написала второй в своей жизни рассказ, а затем еще более десяти и отнесла в издательство. Год спустя вышел мой первый сборник «Иди за своей тенью». Рецензенты были ко мне необычайно благожелательны, собственно говоря, каждый из них по-своему поощрял меня к дальнейшему творчеству. Я так близко приняла это к сердцу, что теперь зарабатываю на жизнь пером, специализируюсь на сценариях для телевидения. Мне платят сдельно, за каждый написанный сценарий, хотя большинство текстов оседает на полках,

не пройдя цензуры. В подобном положении находятся и мои коллеги. Иногда какой-нибудь фильм снимают по моему сценарию, но его так порежут, что я с трудом узнаю свой текст. Ну что ж, как говорится, «автор за перо, а мыши в пляс» – это намек на известное учреждение на улице Мышиной [50] в Варшаве.

Наши финансы, как обычно, в плачевном состоянии. Папа перестал писать рецензии, и у нас исчез небольшой, но постоянный источник доходов. Довольно часто наш бюджет спасает Зося, которая единственная в нашей семье преуспевает. Ну, и что из того, резюмирует наш отец, если свою личную жизнь она не сумела устроить: муж от нее ушел.

– А у меня вообще не было мужа, – отвечаю я.

– Зато у тебя есть дети!

У меня есть дети, и меня часто мучают угрызения совести, что я уделяю им так мало времени. Я постоянно что-то не успеваю, меня поджимают сроки. В последнее время мне поручили вести рубрику фельетонов в женском журнале, и каждую неделю я отношу туда текст. Первый был о Марине Влади, моей любимой актрисе, и ее партнере, русском актере и барде Владимире Высоцком. Безусловно, очень талантливом, но, к сожалению, страдающем алкогольной зависимостью. Я была зла на него за то, как он относился к этой изумительной, утонченной женщине.

«Этим двоим лучше было бы не встречаться, потому что итог их встречи был печальным, и прежде всего для нее. Марина ничего не изменила в жизни своего мужчины, потому что не смогла, а он ее жизнь превратил в ад. Разве она могла это знать, когда он, глядя на нее своим гипнотическим взглядом, прошептал: „Наконец-то я встретил вас…“».

Я не в состоянии представить себе чувство к мужчине, которое было бы сильное, зрелое. Знаю, что такое материнство и что значит любить собственных детей. Но не знаю, как это, когда любишь мужчину. Они мне нравятся, но на расстоянии, ни одному не позволяю подойти близко. Я не хотела бы, чтобы эти мои страхи передались дочерям – не имея перед глазами примера отца, пусть они сами создадут себе образец мужчины.

Но я решила указать им на такого героя. Для меня, для большинства моих земляков им является рабочий с гданьской судоверфи, Лех Валенса [51] . Там продолжается забастовка, и от того, кто одержит победу: этот невысокий усатый мужчина или правительственная сторона, за которой стоят советские танки, – зависит будущее всех нас.

поставила на дорогах кордоны, и немногие могли прорваться.

– Ты не боишься за детей? – спросил меня папа. – Там уже десять лет назад стреляли в людей.

– Я хочу, чтобы девочки собственными глазами увидели, как создается история, – ответила я.

И мы поехали. Впечатление незабываемое. Около ворот судоверфи постоянно сновали люди, они приносили цветы и втыкали их в ограду. Уходили одни – приходили другие.

– Сегодня здесь вся Польша, – сказал пожилой мужчина.

Я заметила на лацкане его пиджака маленький якорек [52] .

Мы с девочками провели там несколько дней, спали на сложенных на земле куртках. Зося приносила нам еду. А Лильке пожал руку сам Валенса. Когда он подошел к воротам, она вскарабкалась на ограду и между прутьями протянула ему руку. На ней были белая блузка и красная юбка – это наши национальные цвета, – что было чистой случайностью, но Валенса сказал:

– Вот наше будущее!

И тогда произошло нечто необычное. Подбежали несколько молодых людей и подняли мою дочь высоко над толпой. Все начали аплодировать.