Слезы Брунхильды - Жан-Луи Фетжен

Брунхильда стиснула зубы, и ее пальцы судорожно сжались на хрустнувшем пергаменте. Как он смеет так оскорблять ее? Приписывать ей убийства, алчность, гнев? За кого он себя принимает, этот полумертвый старик, чтобы говорить так с королевой? Ослепленный своей гордыней, он даже не видел разницы между двумя братьями, словно алчность, «источник всех зол», не была присуща одному лишь Хильперику!

«Я желал бы умереть, чтобы не увидеть собственными глазами их падение и крушение этой страны. Но они и не думают оставлять своих усобиц, каждый возлагает вину на другого и ничуть не беспокоится о Божьем правосудии. Поелику ни один из них не снисходит до того, чтобы выслушать меня, то к вам обращаю я свои мольбы. Ибо если их братоубийственная война приведет к гибели королевства, не будет в том никакого торжества для вас и ваших детей. Пусть эта страна возрадуется, приняв вас как свою правительницу; покажите, что вы прибыли спасти ее, а не погубить».

Вне себя от ярости, Брунхильда швырнула письмо на пол и прикусила зубами костяшки пальцев, чтобы не закричать. Чужой — вот кем он ее считает! Пришлой чужеземкой, которую народ — или Церковь — не примет, если она не будет кротко повиноваться и не откажется от мести за сестру, еще одну чужеземку, да к тому же еретичку, безбожницу, умерщвление которой в их глазах не является особо тяжким преступлением! Долгое время Брунхильда стояла у окна, наблюдая за медленным течением реки и снующими вверх и вниз лодками, чтобы успокоиться. Когда, в конце концов, ее дыхание выровнялось, она попробовала обдумать предложения Германия.

Отказаться от мести Хильперику, оставить ему жизнь…. А почему бы заодно не вернуть ему королевство, чтобы завтра или самое большее через год он снова взялся за оружие? И это, по мнению епископа, пойдет на благо страны? В этом нет никакого смысла… Письмо Германия — бредни умирающего старика, горечь побежденного противника. Оно не стоит даже ее гнева. Этот человек говорил не от имени Бога, а лишь от своего собственного имени. Ни один человек не может говорить от имени Бога.

Окончательно придя в себя, Брунхильда наклонилась и подняла смятый пергамент. Несколько мгновений она колебалась, но потом поднесла его к пламени свечи. Пока пергамент догорал, она прочитала последние строчки:

«Человек, забывший об узах братской привязанности, презревший слова своей супруги, отказавшийся от пути истинного, навлечет на себя гнев всех пророков, которые будут говорить против него, апостолов, которые проклянут его, и самого Бога, который покарает его в Своем всемогуществе»[21].

Проклятие…. Рискуя обжечь пальцы, Брунхильда наблюдала за письмом, пока оно окончательно не рассыпалось в прах. Никогда Зигебер не узнает об этой угрозе.

В начале зимы, вскоре после тридцать третьего дня рождения королевы, Зигебер уехал. Хильперик со своей любовницей укрылся в Турнэ, древней крепости салических франков на севере — последней, где его подданные еще оставались, верны ему. С начала лета не проходило и недели, чтобы очередная делегация не явилась к Зигеберу с ключами от города или даже городов целой провинции. Вся Нейстрия пала к его ногам. От нее остались лишь король, разбитый и поверженный, небольшая горстка преданной ему знати и эта женщина, эта Фредегонда, которую вскоре — думала Брунхильда — привезут в Париж и швырнут к подножию ее трона, чтобы она ответила за все свои гнусности…

Этот день был такой же, как множество предыдущих дней, — счастливый, беззаботный, завершавшийся великолепным солнечным закатом. Накануне от Зигебера пришло письмо. Он расположился на берегу Скарпа, на расстоянии дневного перехода до Турнэ, на вилле, название которой — Викториакум[22] — служило хорошим предзнаменованием. Пока армия Зигебера осаждала Хильперика, король Остразии принимал почести от франков Нейстрии. Все или почти все, от правителей маленьких городков вплоть до самых знатных приближенных Хильперика, съезжались теперь к Зигеберу. Тысячи воинов, крестьян — вся нация франков объединилась вокруг королевской виллы. И как раз в тот день, когда было написано письмо, собралась огромная толпа, которую Зигебер объехал трижды, несомый на щите четырьмя своими приближенными — согласно древней традиции салических франков, именно так чествовали королей — под приветственные крики и грохот оружия, ударявшего в щиты.

Брунхильда сотни раз представляла себе эту сцену, во всем ее варварском великолепии. Итак, все было кончено. Отныне королевства Остразия и Нейстрия объединялись в единую империю, столь обширную, что трудно было даже представить себе ее размеры, и превосходящую богатством и могуществом все государства Запада, включая и владения ее собственного отца в Толедо. До последнего момента Брунхильда боялась, что Зигебер все-таки не решится идти до конца и снова простит своего проклятого брата; но последнее письмо мужа, буквально дышащее гордостью, убеждало ее в том, что этого не случится…

В спокойствии этого осеннего вечера королева сидела у окна, рассеянно глядя на мост, перекинувшийся через Сену, и постепенно бледнеющий закат и вспоминая об одном случае, который чуть, было, не свел на нет это ликование. В момент отъезда Зигебера, когда король, уже верхом на коне, в окружении своих личных стражников, собирался вступить на мост, путь ему преградила повозка — несмотря на то, что солдаты сдерживали толпу с обеих сторон. Прежде чем кто-либо успел удивиться, из повозки вышел епископ Германий, поддерживаемый под руки своими священниками.

Сама Брунхильда в тот момент шла рядом с Зигебером, держа его коня под уздцы. Когда перед ней, словно из-под земли, вырос одетый во все черное старик, похожий на видение, она невольно вздрогнула. Вид епископа напугал ее даже сильнее, чем последнее предостережение, обращенное к королю.

— Король Зигебер! — произнес Германий своим слабым надтреснутым голосом — Если ты уезжаешь без намерения предать своего брата смерти, ты вернешься живым и увенчанным славой; если же на уме у тебя иное, ты погибнешь!

Гробовая тишина воцарилась на всем острове Ситэ. Сам король в этот момент был похож на собственную конную статую, неподвижный и бледный. Однако, в конце концов, он улыбнулся и, небрежно склонившись к старику, произнес:

— Я уезжаю, монсеньор, чтобы свершить правосудие. Не сказано ли в Писании: «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся»?

— Сказано также: «Блаженны милостивые, ибо и они помилованы будут». Не забывай о том, король Зигебер! Господь рек устами Соломона: «Кто роет яму ближнему своему, выроет могилу себе».

На этот раз король ничего не ответил. Он чуть пришпорил коня и, минуя епископа, снова наклонился к нему, не переставая улыбаться:

— А ты, старик, не забывай, с кем говоришь, не то окажешься в царствии небесном еще раньше, чем думаешь.

Затем он выпрямился и молча продолжал свой путь, больше не обращая на епископа внимания. Вспоминая об этом сейчас, Брунхильда подумала, что это были последние слова мужа, которые она слышала.

Может быть, это мрачное пророчество все еще преследует Зигебера и, в конце концов, заставит его сохранить жизнь своему брату? Хильперик ведь уже никто…. Может быть, и впрямь следует просто остричь его и отправить в монастырь, чтобы избежать раздоров с Церковью?.. После всеобщего ликования в Викториакуме, ознаменовавшего фактическое слияние двух королевств, они могут позволить себе быть великодушными.

Крики, донесшиеся снаружи, и внезапно начавшаяся во дворце суета отвлекли Брунхильду от ее мыслей. Кто-то пробежал по коридору, затем шорох шагов и волна тревожных перешептываний докатились до самых ее покоев.

Брунхильда медленно отошла от окна, пересекла комнату, прямая и бледная, и, резко распахнув дверь, оказалась лицом к лицу с одной из своих придворных дам — та раскраснелась и запыхалась, глаза у нее округлились от ужаса. Брунхильда качнула головой и отступила на шаг, оледенев от внезапного предчувствия еще раньше, чем дама с трудом проговорила:

— Мадам… Король Зигебер мертв.

Все было так же, как сейчас. Утрата, предательство, крушение…. Однако, на сей раз я уже не оправлюсь после них — не столько из-за моего возраста, который я, по правде говоря, ощущаю только зимой, когда у меня ноют кости, сколько из-за того, что я уже не вижу причин сражаться, — и время давит на меня…. Триумф и разгром — родные братья; они не близнецы, ибо один ослепительно прекрасен, а другой уродлив, но все же состоят в гораздо более тесном родстве, чем принято думать.

Убийство Зигебера было трагедией, невероятно гнусным преступлением, свершившимся в момент его наивысшего триумфа. Нашего триумфа… Его смерть обернулась поражением всего лишь за несколько последующих дней, если не часов — не из-за его исчезновения самого по себе, а лишь из-за поведения тех, кто в тот момент его окружал. Король погиб не в ходе проигранного сражения — напротив, он был предательски убит, когда его враги были уже разгромлены и повержены. Его военачальники могли попытаться отомстить за него, взять штурмом ту жалкую крепость, в которой укрылся Хильперик, и разом покончить с ним. Мы бы восторжествовали, несмотря на смерть Зигебера, и оплакали бы его достойно, среди его народа, вместо того чтобы оставлять его тело в руках мерзавцев и предателей…