Таинственное превращение - Морис Ренар

Лионелю открыли дверь в ложу; сидевшие там в полумраке три существа вместе с ним переживали ту самую драму, конец которой разыгрывался сейчас при свете рампы под покровительством изобретательного вымысла.

Занавес вскоре опустили. Во время разъезда Жильберта бурно высказывала свои суждения.

— Кошмар! Вы знаете, я больна от него, — сказала она Жану Морейлю. — Нет! Подобные вещи наводят ужас!

— Не волнуйтесь. Право романистов и драматургов усиливать нюансы, подчеркивать факты, упрощать их, изолировать от всех остальных, от всего бесконечного ряда жизненных явлений. Они имеют право группировать, объединять одной интригой всевозможные перипетии, которые в обыденной обстановке относятся к нескольким различным историям. И, кроме того, они еще выдумывают, они толкуют это по-своему, словом, уверяю вас, что «раздвоение личности» никогда не представляется в такой абсолютной форме, как здесь, и…

— Ну, ну, Морейль, — говорил Лионель, пока они спускались с лестницы. — Вы скептик. Совершенно как Галлерс, Морейль, совершенно как Галлерс!.. Вот и все! Будьте искренни. Какой человек может утверждать, что у него не бывает каких-нибудь неясных воспоминаний, наплыв которых переполняет его недоумением и удивлением. И после этого претендовать на то, что…

— Да, — сознался задумчиво Жан Морейль. — Это, пожалуй, верно. Бывает… то, что вы сказали. Но, Господи, Боже мой! Всякий человек испытывает нечто подобное, а между тем не всякий двоится или троится! Не у всякого два или три сознания!..

— Замолчите! — умоляла Жильберта. — Мне кажется, я все еще слышу прокурора Галлерса. И знаете, это совсем не смешно! Особенно когда вы об этом говорите!

Лионель прикусил зубами папиросу, стараясь скрыть саркастическую улыбку, а лицо мадам де Праз никогда еще не было таким непроницаемым.

XVI. Фуркад — ангел-хранитель

Всякий знает, что время — деньги и наоборот, и это справедливо для всех частей света, хотя обычно это выражают только на языке Англии.

Обри, обладавший лишь небольшим количеством времени для того, чтобы повлиять на Жана Морейля-Фредди, получил от мадам де Праз через посредство Лионеля необходимые кредиты с тем, чтобы хорошенько выполнить возложенное на него щекотливое поручение. Как только Лионель вышел, Обри открыл бумажник, переданный ему молодым человеком, со скромностью, которую он сумел ценить. Найденная в нем сумма удовлетворила его вполне.

Притворяясь не то пьяным от большой удачи, не то сорвавшим большой выигрыш, Обри изображал из себя доброго малого, который тратит, не считая, и угощает всех направо и налево. Таким образом ему удалось, как будто совершенно невзначай, усесться за одним столом с Ужом-Фредди.

Фредди ничуть не удивился. Дело простое. Не удивилась и Ява. Прижавшись к плечу Фредди, она молча гладила рукой его волосы, счастливая одним тем, что сидит возле него. Она узнала в Обри человека, который появлялся в «меблирашках», но не видела ничего необыкновенного в том, что встретилась в том же квартале с завсегдатаем этого кабачка.

Обри делал вид, что очень возбужден, что не может сидеть на месте, и беспрестанно вскакивал и сейчас же снова садился в разных местах у стола. Его гости любезно подставляли ему свои стаканы, которые он каждый раз наполнял щедрой рукой.

Он постарался не оставаться возле Фредди слишком долго. Но те несколько слов, с которыми он к нему обратился, были заманчивы. Они дышали доверием, и какой-то намек, который мог быть истолкован как обмолвка пьяного человека, оставлял в воздухе подозрение о том, откуда взялись расточаемые богатства.

Фредди и Ява слушали его не мигая, с вниманием красивых, хитрых и породистых животных и с той двусмысленной улыбкой, в которой мало успокоительного.

На столе были горы тарелок и тарелочек. Требовали пива, вина, горчицы и корнишонов. Одни из гостей играли в карты, нисколько не заботясь о своем хозяине. Другие, чуя добычу, ухаживали за ним с грубоватым упорством. Обри, трезвый, проницательный под своим притворным опьянением, наблюдал за ними, особенно за одним.

По виду это был молодой служащий. У него не было товарищей. Несмотря на видимые усилия, которые он делал над собой, чтобы казаться «своим человеком» в этой компании, чувствовалось, что он здесь не на месте. Он мало пил и не курил. Сидя недалеко от Фредди, он все время глядел в другую сторону — деталь, которая не ускользнула от Обри, пожалевшего о том, что ухо не то же самое, что глаз, и нельзя видеть, слушает оно или нет, в то время как всегда можно видеть, глядит ли глаз или нет.

В неподвижном, невыразительном ухе есть нечто, способное вас взбесить. Вы никогда не знаете, что оно делает. Обладает ли оно тончайшим слухом или совершенно глухое, внимательное или рассеянное — этого вы никогда не можете отгадать! Спит ли оно? Вслушивается ли просто в мир звуков? Или из общего гула выбирает какой-нибудь отдельный шепот или звук? Еще животные, туда-сюда! Есть такие — и их много, — у которых ухо напрягается, повертывается в нужную сторону. Видно, как они слушают. Но человеческое ухо! Отвратительный, дурацкий орган!

Однако молодой человек, старавшийся не глядеть на Фредди, обращал к нему то и дело свое коварное ухо. И некоторое время Обри из всего бара видел только одно: профиль с ухом посередине — профиль, имевший все значение лица — слухового лица — наблюдательного лица, из-за своего центра — уха.

Надо было заставить этого человека заговорить. Обри вспомнил, что видел его здесь же…

Он снова поднялся, дошел до прилавка, где купил папиросы, вернулся и тяжело повалился на стул, который нашел по дороге между блаженным толстяком и человеком с подозрительным ухом: он отодвинулся, чтобы дать ему место. Отодвинулся весьма вежливо. В нем чувствовалось воспитание, это был приличный, благонравный молодой человек.

Обри обратился к нему с грубым добродушием, фамильярно хлопнув его по плечу. Тот старался отнестись к этому благодушно. Но определенно насиловал себя… Обри заставил его выпить, настаивая на этом с упорством алкоголика.

— Простите меня, — сказал наконец мученик. — У меня, видите ли, нет привычки.

— Тогда, тогда, — бормотал Обри, как будто у него заплетался язык, — зачем вы здесь торчите?

— Понимаете ли, друг мой… я писатель… Хочу собрать материал…

— Хитрый какой! — лепетал Обри. — Ты не трус!.. Ха! ха! Слушайте, друзья!.. Здесь газетчик…

Его не слушали. Его уже давно не слушали. Каждый проводил время по-своему. Фредди и Ява вместе со своей собачкой Бенко готовились уйти. Обри, как будто с трудом, поплелся за ними бормоча:

— У-ухожу… У-ухожу…

— Нет, папаша, ты не пойдешь с нами, — сказала ему Ява. — Ты нам не нужен. Ты слишком пьян.

— Не по-товарищески, — икал Обри, — ах, Фредди, эт-то не по-товарищески, з…знаешь!..

Фредди пожал плечами.

— Иди! — процедил он сквозь зубы. — Вот привязался!

— Фредди! — умолял шпион. — Дай мне руку. Ты ведь мне друг!..

Апаш Жан Морейль равнодушно прикоснулся к его руке и вышел вместе со своей свитой, состоявшей из девушки и собачки. Но Обри обрадовался, зная прочность отношений, завязанных за стаканом вина, когда красное и водка льются в изобилии и даром. Это было хорошим началом.

Можно было быть уверенным, что так называемый писатель последует по пятам Фредди… События подтвердили его предположение. Но, будучи осторожным, Обри отложил на другое время задачу выяснения личности этого желторотого, который, кажется, тоже следил за поступками и движениями Жана Морейля — Ужа-Фредди. И, смущенный этим новым филером, Обри вынужден был остаться на эту ночь при том, что уже узнал.

Проснувшись около девяти часов утра, Обри поспешил отправиться к ближайшему телефону-автомату, чтобы протелефонировать мадам де Праз. У него больше не было денег, и он не столько желал, чтобы ему их дали снова (он мог бы ссудить графиню и своими деньгами), сколько хотел узнать, продолжать ли ему действовать дальше таким расточительным образом.

Мадам де Праз ответила ему, что не надо ни в чем скупиться, что самое важное — как можно скорее прийти к цели и что он может расходовать без счета. Более того, она ни за что не хотела, чтобы Обри брал из своих средств хотя бы самую ничтожную сумму, и просила его зайти в этот день к нотариусу, которому она тут же позвонила и велела приготовить десять тысяч франков. Она дала ему адрес этого должностного лица и справилась осторожно о результатах этой ночи.

Обри хорошо понял смысл ее речей, но никто другой, кроме нее и Лионеля, ничего бы в них не разобрал, — настолько хорошо мадам де Праз умела затушевать то, что она сообщала по телефону. Ни одного компрометирующего слова! Ни одного собственного имени! Привратнику казалось, что он своими глазами видит ее в суровом кабинете за столом в стиле ампир, нашептывающей осторожные фразы, такие же туманные, как и ее лицо.