Отрицаю тебя, Йотенгейм! - Алексей Павлов

(Справедливости ради, следует отметить, что коммунистов арестанты не любят, но терпят, и никакой опасности на этот счёт не существует).

Что же, теперь не замечать целую часть общества и мощнейшую идеологию? опять обижался нотариус. Так что ли?

Что ты! впадал в пафос Серёга, я бы, будь вы у власти, полстраны обул, да времена не те. Так что желаю здравствовать. Чтоб ваша дурь как следует цвела, причём на практике, и не слыла абстракцией. Чтоб Ваша гомосекция была достойным членом русской педерации.

От таких речей нотариус впадал в молчание, лез в баул (в виде новенькой дорогой спортивной сумки) и печально конструировал высокий бутерброт.

Игучев же был за судом, на предмет мошенничества. Обул с холодильниками какую-то фирму, провёл в Бутырке полгода, и, приехав с очередного заседания суда, потирал руки: обвинение не клеится, есть вероятность, что уйдёт за отсиженным.

Да ты, Игучев, волчара ещё тот. Холодильники, говоришь? Фазаны? нёс в пространство наш балагур. Там, наверно, одними холодильниками не обошлось это же Игучев! волчара; ведь не обошлось, а, волчара? Игучев расплылся в довольной улыбке и кивнул. Получил наш волчара максимум возможного в его обвинении: два. Зайдя после суда в хату за вещами, прежде чем перейти в осужденку, успел поделиться впечатлениями:

Черт их знает! Все было хорошо, а сегодня судья какие-то бумажки в деле молча читала, башкой кивала, и вот приговор. Вроде маляв не писал, лишнего не говорил. Ладно, ерунда, полтора года на зоне мелочи жизни.

Вот как нынче судят, сытым голосом говорил вслед уходящему балагур. Игучеву можно сказать ни за что два годишника вмонтировали!

Поздним вечером этого же дня перед тормозами затрещала, как бенгальский огонь, свеча, отказываясь слушать очередную молитву.

Хату заказали с вещами. Пятеро с Серёгой ушли сразу. Троих увели позже. Меня повели одного. Наверно, уже нет необходимости рассказывать читателю, какие надежды наполняют душу арестанта в такие моменты, какие сомнения грызут его, и что его может ожидать. Поэтому отметим лишь, что переход был в рамках того же спеца, и зашёл я в чистую холодную камеру на пять шконок, одна из которых поджидала меня. В камере все были некурящие, но табак терпели, никто почти не разговаривал, заботясь в основном о том, как согреться, только камерный лидер все рассказывал о том, как плохо в тюрьмах за границей, как он ненавидит Данию, потому что та выдала его в Россию, и это выглядело как часть психологической обработки меня; чтобы сразу не убежал, выйдя из тюрьмы.

Позвали слегка. В кабинете были: Ирина Николаевна, Ионычев и Суков. Сильно хвост прищемило, если пришёл. На роже размером с жопу решимость Александра Матросова; с такой рожей и грудью амбразуру не обязательно закрывать, достаточно заглянуть в неё.

Начинаем следственное действие, деловито заговорил Суков.

Заканчиваем следственное действие, отозвался я. Всякое следственное действие должно проходить в присутствии полного состава защиты. Адвокат Косуля, как я вижу, отсутствует. Без него я не могу принять участие в следственном действии, так как не доверяю следственной группе.

Осталось несколько дней до истечения срока содержания под стражей; если пришёл Суков, значит, продления нет, а учитывая положение Шкуратова и инцидент с Толей, продления вообще может не быть; значит, Суков будет искать опять формальную зацепку, чтобы сказать, что я признался, но прошу время для детального объяснения своей вины. Сейчас каждый день отсрочки для Сукова вилы.

Суков:

Так Косуля же отказывается к Вам приходить!

Это его проблемы Я ему отвод не давал, он обязан исполнять свои обязанности.

Значит, при полном составе защиты Вы дадите показания?

Я этого не говорил.

Хорошо, Алексей Николаевич, генерал стал неожиданно добродушен. Мы заканчиваем следственное действие по причине отсутствия полного состава защиты. Давайте поговорим без протокола. Дело касается освобождения Вас под залог. Мы предлагаем Вам внести залог в размере сто тысяч долларов. Заместитель Генерального прокурора Михаил Гадышев устно дал согласие на эту сумму.

Исключено. Даже разговаривать не будем.

А сколько?

Тысяч двадцать, не больше, я посмотрел на Ирину Николаевну.

Что Вы, что Вы! Соглашайтесь! торопливо заверила она. Ваши родственники сказали, что возьмут взаймы. Соглашайтесь!

Нет.

Ну, тогда пятьдесят тысяч, мягко сказал Суков. На меньшее Гадышев не согласится.

Договорились.

Но от Вас, Алексей Николаевич, потребуется ещё две вещи.

Смотря какие.

Первая дать отвод Косуле.

Отвод дам. После подписания постановления о моем освобождении.

Но нам потребуется ещё одно следственное действие а Вы скажете, что защита отсутствует.

Да, могу сказать. А могу и не сказать.

Гадышев подпишет постановление, но к моему ходатайству надо приложить Ваше заявление с подробным описанием по сути предъявленных обвинений.

Этого не будет. По той причине, что суть предъявленных обвинений мне неизвестна, а само обвинение сфальсифицировано. Я поднял взгляд от тетради, где тщательно отмечал все сказанное, и посмотрел в голубые глаза генерала. «Хорошо, дедушка?» молча спросил я его.

Вы не спешите, пожалуйста, не горячитесь, обсудите все с адвокатом, а я завтра приду.

Между прочим, это приятно, когда генералы, а особенно гестаповские, сдаются. Но, впрочем, Россия не боится позора, и ещё долго после увольнения Сукова из Генпрокуратуры в печати и на телевидении будут звучать голоса, что убирают лучшие кадры, чуть ли не самого лучшего следователя по особо важным делам.

Ирина Николаевна подтвердила, что заявление с выражением моего отношения к делу необходимо, и я его написал. По форме это была сводная жалоба на все действия Генпрокуратуры по отношению ко мне, описано все было подробно, бескомпромиссно, со ссылками на статьи УПК. В другое время за такое послание мне бы организовали очередную экзотическую хату, а теперь… А теперь или мат в два хода или героин в кармане. Суков на следующий день пришёл. В тёмном боксике или в сортире меня уже не выдерживали, прямиком отвели в следственный кабинет, где генерал энергично объявил, что, по закону, он обязан дать возможность перед началом следственного действия поговорить мне с адвокатом. Ирина Николаевна была бледна и напряжена. Позже выяснилось, что Суков лисой увивался вокруг неё, убеждая повлиять, чтобы я написал хоть что-нибудь, кроме обвинений в адрес следствия, хотя бы это и дела не касалось, а иначе ничего не будет. Прекрасно понимая, что нас слушают, Ирина Николаевна сказала:

Вам нужно написать хоть что-то, иначе Вас не освободят.

Я напишу, ответил я, а Ирина Николаевна напряглась ещё больше, не зная, в полной ли мере я сознаю угрозу.

В подготовленном в камере заявлении не было ничего, кроме перечисления и анализа незаконных действий Генпрокуратуры.

Не беспокойтесь. Я воспользуюсь безотказным приёмом. Даже если меня спросят о погоде, я отвечу, что имею сказать следующее и изложу то, что написал, не менее и не более. Если затем последует любой посторонний вопрос, я немедленно откажусь от дачи показаний.

Нужна причина.

Она есть: я не доверяю следствию.

В кабинет вошёл Суков:

Алексей Николаевич, мы не будем сегодня излишне формализовать нашу встречу. Вот Вам бумага, напишите в произвольной форме все, что Вы можете сказать, можете пользоваться конспектами, записями никаких ограничений, ни по форме, ни по времени.

Я стал переписывать из тетради. Суков ушёл и вернулся минут через десять:

Дайте почитать, что Вы написали!

Я не написал ещё и половины.

Неважно. Общий смысл я пойму.

Пожалуйста.

Суков впился в строчки. Глубокое разочарование, граничащее с грустью, отразилось на лице генерала.

Хорошо, сказал он. Дописывайте, сколько хотите, это уже не важно. Вот постановление об освобождении под залог. Если он будет внесён в срок, Вас освободят.

Дело было во вторник. В воскресенье истекал срок содержания под стражей. Ирина Николаевна больше не приходила, и что это могло означать, я не знал. Среда, четверг и пятница прошли бредовым кошмаром. Суббота и воскресенье не в счёт, в эти дни арестант вообще напрасно живёт на свете. Настал понедельник. Если нет продления, должны освободить немедленно. Но была баланда, была проверка, вертухай ударил ключом в дверь: «Гулять!», время перевалило за девять, все стали одеваться, стал одеваться и я, чувствуя, что сил больше нет, что сделал я все, что мог, и, кажется, напрасно. Последняя искра надежды догорала на дне колодца беспросветной тоски.

Павлов! С вещами быстро! голос вертухая за дверью звенел от напряжения. Что-то случилось.

Блядь! Хоть бы на прогулку дали пойти! вырвалось у меня, и недобрые предчувствия нахлынули и захлестнули с головой. Сокамерники смотрели с сочувствием:

Вот тебя по тюрьме перемещают… Матрас заберёшь?