Предательство в Неаполе - Нил Гриффитс

— Надо встряхнуться, что-то я не в своей тарелке, — говорю я.

Луиза роется в сумке в поисках сигарет.

— Да, это иногда случается, — соглашается она.

После обеда Луиза ведет меня по заповедным местам Неаполя. Сначала к церкви Сан-Грегорио-Армено в монастыре бенедиктинцев. Возле входа вдоль стен стоят маленькие глиняные фигурки. Не успеваю я расспросить Луизу про это диковинное явление, как тут же забываю о нем, очарованный внутренним убранством церкви. Какое-то византийское великолепие, даже воздух кажется позолоченным от солнечных лучей, отраженных от потолка. Мы не одни: нас окружают туристы, длинной цепочкой заходит экскурсия местных школьников. Не так это место и недоступно, замечаю я Луизе. Я не должен сомневаться в ней, отвечает она и, схватив меня за руку, выводит из церкви и тащит за угол к большим железным воротам. Звонит в колокольчик. На боковом крыльце церкви появляется женщина. Это не монахиня. Больше похожа на домохозяйку. Она спускается по ступенькам, размахивая руками с причитаниями: «Madonna mia, mamma mia», — оттесняя нас, будто нечистый дух. Луиза стоит на месте, по-прежнему держа меня за руку. Подойдя к воротам, женщина презрительно оглядывает нас с головы до ног, всем своим видом осуждая наше безрассудство. Луиза что-то говорит, и тут же меж ними разгорается спор. Спор, в котором сквозит неприязнь, негодование и даже ярость, словно бабы мужика не поделили. Луиза пускает в ход полный набор неаполитанских характерных жестов, подкрепляя свои доводы. Делаю робкую попытку убраться подобру-поздорову, но Луиза не отпускает. Наконец женщина вскидывает руки к небу. Луиза улыбается. Женщина уходит и отпирает ворота.

— И так каждый раз. Здесь должен быть свободный доступ для публики, но ворота всегда заперты. Я ее просто измором беру. — Луиза тащит меня за руку. Поднявшись по ступенькам, мы через арку попадаем в прекрасный монастырский сад и садимся на каменную скамейку в тени апельсинового дерева. В центре сада бьет фонтан, окруженный скульптурами морских коньков. За фонтаном виднеются два изваяния: Иисус и самаритянка, сообщает мне Луиза. С того места, где мы сидим, кажется, будто изящные статуи бродят среди апельсиновых деревьев. Луиза пересчитывает сигареты в пачке и закуривает. Я блаженно вытягиваю ноги. Воздух вокруг нас напоен чудесной прохладой, шум города остался где-то далеко-далеко. Мы попали в городской оазис, благоухающий цитрусовыми, укрытый ветвями, защищенный от хаоса высокими древними стенами. Я едва не засыпаю, но Луиза толкнула меня локтем в бок: пора уходить.

Мы возвращаемся к глиняным фигуркам, и Луиза объясняет мне их назначение. По традиции в Неаполе на Рождество в домах с помощью этих крошечных фигурок устраивают сценки рождения младенца. Фигурки зовутся presepe, и чтобы купить их, люди съезжаются сюда со всей Италии. Ближе к Рождеству на этой улице не протолкнуться, полиции приходится даже ограничивать движение по кварталу. Обращаю внимание, что не все фигурки относятся к библейским сюжетам. Есть изображения каких-то мужчин в вечерних костюмах. Современные узнаваемые персонажи. Луиза говорит, что время от времени чей-то образ поражает воображение нации и находит свое воплощение в крохотной модели.

— А в сценах рождения младенца они присутствуют? — спрашиваю я.

— Не знаю: у нас это не заведено, — печально признается Луиза. Потом добавляет: — Хорошо еще, если мне вообще удается уговорить Алесса отметить Рождество.

— Он человек стойких убеждений.

— Обычно он поддается.

— Но тогда выходит, что у него нет принципов?

— Он любит меня, вот и все…

Вообще-то я этот разговор затеял в шутку, но Луизе, похоже, захотелось окончательно уяснить, чтобы я понял, насколько сильна любовь Алессандро.

Мы пересекаем виа деи-Трибунали, затем спускаемся по очень узкому переулку еще к одной церкви.

Луиза сообщает, что мы пришли посмотреть на небольшую икону Распятия, которая, как говорят, принадлежала святому Фоме Аквинскому, когда он жил в монастыре по соседству. Икона расположена над алтарем в самом конце вереницы молелен, отходящих от главного трансепта. Вокруг молельни — низенькая ограда с двустворчатой калиткой. Мы стоим футах в двенадцати, и потемневшее изображение видно смутно: вроде бы обычная сцена распятия. Луиза распахивает калитку.

— Что ты делаешь? — шепчу я, озираясь по сторонам.

— Не волнуйся, — успокаивает Луиза и проходит в молельню. Слегка нервничая, я следую за ней. Чтобы получше разглядеть икону, приходится перегнуться через алтарь, при этом наши руки соприкасаются.

— Чем эта икона была дорога Фоме Аквинскому? — задаю я вопрос, стараясь, чтобы голос мой звучал серьезно и благочестиво.

— Христос спросил Фому, чего он желает. Христос был готов дать ему все, что угодно.

— И что тот ответил?

— «Ничего, если не будет тебя», — задумчиво процитировала Луиза.

Я посмотрел на Луизу, внимательно разглядывавшую изображение. Бледное ее лицо светилось в неярком, почти чудотворном свете, исходящем от иконы. Так бывает, если позади холста установить лампочку, отчего все цвета живописи рассеиваются, образуя радужную туманность, окутавшую сейчас лицо Луизы. Явление, несомненно, не столь божественное, как деяния Аквинского, но тем не менее весьма трогательное.

Сумел бы Алессандро понять психологию мужчины, готового совершить убийство ради такой женщины, как Луиза?

Снова смотрю на икону. На вопрос Христа я бы ответил точно так же, как и святой Фома… если не считать того, что имел бы в виду Луизу. Слова мигом слагаются в молитву, звучащую у меня в душе. Оборачиваюсь к Луизе и произношу: «Ничего, если не будет тебя».

— Именно так он и ответил, — кивает она и неожиданно целует меня в щеку.

Мы покидаем церковь и идем обратно по виа деи-Трибунали. Я ошеломлен открытым непосредственным выражением ее чувств. Хочется затащить ее в узкий темный проулок и заключить в объятия. Хочется целоваться с ней демонстративно и страстно — как киношные влюбленные, мечтательные и до смешного наивные. Но вместо этого — мы как раз пересекали Соборную улицу — я обращаю внимание на собор:

— Мне нравятся соборы с куполами. Самый лучший, на мой взгляд, — Санта-Мария-дель-Фиоре во Флоренции.

Ноль внимания. Англичанка родом из лондонского предместья, Луиза усвоила неаполитанскую привычку считать остальную Италию чем-то несущественным.

Останавливаемся возле массивных лесов, закрепленных на высоких металлических перилах, за которыми виднеется простой, но внушительный фасад из черно-серого камня и громадная железная дверь. Очень похоже на громадный сейф. Проникнуть внутрь, судя по всему, невозможно.

— Еще одна церковь? — спрашиваю я.

Луиза просит подождать и скрывается в боковой улочке. Отсутствует она минут пять, и за это время меня едва не размазывает по стене пролетающая мимо «веспа», седок которой вознамерился не тормозя объехать группу школьников. Луиза появляется в сопровождении старика, чье потемневшее лицо и руки настолько шишковаты и заскорузлы, что больше похожи на искореженную бронзу, чем на человеческую плоть. Старик несет связку ключей на большом кольце: ни дать ни взять средневековый тюремщик. Он отпирает сначала ворота, а потом громадные двери, разводит створки, чтобы мы прошли. Вручив ключи Луизе, он исчезает. Мы входим внутрь, и Луиза запирает за нами двери. Оказываемся в ярко освещенном восьмиугольном нефе, разделенном на восемь маленьких алтарей, каждый из которых приютил большой запрестольный образ. Высоко над нашими головами сквозь прорези в восьмигранном куполе бьют солнечные лучи, пронзая воздух с такой ощутимой силой, что уподобляются золотым копьям, которые невидимая мощная рука мечет сверху в мраморный пол.

— Это часть старинной неаполитанской богадельни, называемой Пио-Монте-делла-Мизерикордиа. — Луиза тщательно выговаривает название, дабы мой английский слух уловил, что оно содержит такое понятие, как «страдание». Луиза поясняет, что «misericordia» означает «милосердие», «жалость», а не страдание. Она указывает на огромное полотно, висящее перед нами над центральным алтарем.

— «Семь дел милосердия», — говорит Луиза. — Караваджо.

Я потрясен:

— Я в восторге от Караваджо. У меня в книге есть маленькая репродукция этого шедевра.

Скамей нет, просто пять рядов деревянных стульев. Мы усаживаемся лицом к скупо освещенной картине.

— Как получилось, что нас сюда пустили?

— Здесь то же самое, что и в монастыре: официально открыто для посещений, на деле же все наоборот. Если очень захочется, можно договориться, чтобы прийти еще раз. Попав сюда впервые, я постаралась подружиться со стариком. Теперь если он здесь и в хорошем расположении духа, то пускает меня. Картина упомянута во всех путеводителях, но обычно никому не удается ее увидеть. Тебе очень повезло.