Блестящий шанс. Охота обреченного волка. Блондинка в бегах - Эд Лейси

И тут меня ударило — так бывает, когда пропускаешь резкую блокировку защитника, земля враз уходит из-под ног — и из тебя дух вон… Я вот полеживал себе и раздумывал о ферме и о Бингстоне, точно какой-то турист или скучающий отпускник, точно меня не разыскивали по подозрению в убийстве.

Тут меня такой страх обуял, что схватило мочевой пузырь, и мне пришлось в одних трусах бежать в сортир. Что же я тут делаю, в этом чертовом Бингстоне, думал я, играю в детектива или играю своей собственной судьбой? Неужели разгадка тайны убийства Томаса находится в этом сонном городке? Да и вообще, есть ли разгадка у этого убийства? Черт, если бы я не ударил того полицейского. Ладно, предположим, я бы дал ему себя арестовать, ну рассказал бы все как есть — ну какая у меня, право, могла быть причина убивать того придурка? С их-то лабораториями и бригадами следователей, они бы наверняка нашли настоящего убийцу. По крайней мере, делом бы занялись настоящие профессионалы — не я, дилетант.

Но вот стали бы они доводить расследование до конца? Господи, да ведь они могли сказать, что я разозлился на Томаса за ту стычку в кафе около училища и вломился к нему в комнату, чтобы убить. Для белых любое объяснение могло бы сойти, если речь идет о негре, подозреваемом в преступлении. И жюри присяжных мне бы не поверило. Господи, да зачем все эти если бы да кабы… Никто же не стал бы просто стоять и ждать, когда его шарахнут пистолетом по башке! Я ударил белого полицейского — а теперь сидел в этом чудном городе, где царят добрые старые законы расовой сегрегации, имея в кармане несколько долларов, и терял драгоценное время на дурацкое философствование о жизни на ферме. Я же пока ничего путного для собственного спасения не сделал. Беда в том, что я понятия не имел, каким образом можно было выкрутиться. Я чувствовал себя как сельский пацан, вышедший на игру за команду высшей лиги.

Вернувшись в свою комнату, я потушил свет. К моему удивлению, меня мгновенно сморил сон, и я проспал как убитый до утра. Очнувшись, я ощутил на лице слепящее солнце. Часы показывали девять. Я был бодр и полон сил. Умывшись, я вознамерился побриться старинной опасной бритвой, свисающей на шнурке около аптечки в ванной, передумал, потом оделся и спустился вниз.

Миссис Джеймс хлопотала у плиты. На ней было старенькое цветастое платье и безумно смешной кружевной чепец на седой голове. Она сообщила мне, что Френсис и мистер Дэвис давно уже ушли на работу.

— Мы тут попусту не тратим драгоценные часы жизни, — сварливо заметила она. Я уже собрался было возразить ей, что она сама не замечает, как они все тут проспали драгоценные годы своей жизни, но вместо этого уплел обильный сельский завтрак — сосиски, омлет, кексы в сиропе, масло — наверное, там было миллион калорий, не меньше. Старуха вежливо расспрашивала меня о моих родителях, о разбитом носе, да сколько я у них пробуду, да женат ли я. Она попила со мной кофе и рассказала о своих горестях с Френсис.

— У нашей малышки такие бредовые идеи иногда возникают, скажем, она совсем не хочет ухаживать за волосами, не пользуется пудрой.

Ей, видно, хотелось выговориться, и она поведала мне о своем первом ребенке, умершем родами, потому что она тянула до последнего и не бросала работу; и о том, как она мечтала, чтобы ее будущий сын поступил в медицинский колледж после армии.

Когда наконец в десять я отвалился от стола, она точно вспомнила:

— Я бы хотела получить деньги за постой и стол авансом. Поскольку я вам должна доллар, за сегодняшний день и ночлег всего с вас три.

Я отдал ей три доллара и сказал, что хочу побродить по окрестностям, а к полудню вернусь.

— Обед будет вас ждать. И будьте осторожны, мистер Джонс. Вы ведь уже знаете наши порядки.

Я сказал, что знаю. Древний «шевроле» на ходу мог сойти за детскую погремушку, и в салоне по-прежнему воняло цыплятами, однако движок урчал бодро. Я остановился в «центре», купил газету, смену белья, бритву и зубную щетку и помчался к старому доброму Кентукки. В газете не было ничего примечательного — перепевы вчерашней сенсации. Но это ничего не значило — полиция всегда сообщает прессе выгодные для себя новости.

Стоял ясный, даже, можно сказать, теплый день, и я, как последний болван, был преисполнен радужных надежд. Я снял шляпу, почистил ее ладонью, потом попытался почистить сиденье газетой и ударил по газам. Я ехал с полчаса мимо ласкающего глаз пейзажа. Мимо пронеслись несколько крохотных поселков и деревушек, а я все гадал, где же это я нахожусь. Увидев заправочную станцию, я заехал туда и спросил белого парня, как проехать в Кентукки.

Он вылупился на меня. А может, просто его внимание привлек мой шелковый галстук.

— Ты, должно быть, впервые в этих краях, парнишка.

— Да, сэр! — я почти пролаял последнее слово. Неужели моим белым подчиненным в армии было так же противно обращаться ко мне «сэр»?

— Так ты уж в Кентукки. Ты далеко путь держишь?

— Это… в Луисвилль.

— Ну, так жми на газ, парнишка, тебе еще крутить и крутить баранку, — и он стал объяснять мне, как проехать. Потом залил пять галлонов и сказал, что с меня доллар шестьдесят пять.

Доставая бумажник, я мельком глянул на стрелку уровня горючего. Его длинное лицо побагровело:

— В чем дело? Ты что, мне не веришь, парнишка?

Я чуть не разодрал свой бумажник — так я в него вцепился при эти словах. Но сдержался, выдавил вымученную улыбку и, передав в окно пятерку, ответил:

— Да нет, шеф, я только посмотрел, нет ли тут у вас телефона-автомата. — Телефон у двери в офис я заметил сразу. Только слепой мог его не увидеть.

— А! — протянул он, сразу остыв. Отдавая мне сдачу, он добавил: — Езжай прямо по этой дороге, через милю увидишь направо проселок. Проедешь по нему ярдов двести — там будет магазин для цветных.

— Спасибо, сэр, — прогавкал я и уехал.

Магазин для цветных оказался просто перестроенным сараем с немытыми окнами — судя по его виду, можно было предположить, что достаточно легкого порыва ветра — и его сметет с лица земли. Когда я вошел внутрь, моему взору предстали ряды консервов позади прилавка, музыкальный автомат, телефон на стене, два самодельных стола. У дальней стены в оцинкованной ванне с тающим льдом плавали бутылки пива и содовой.

Худощавый парень с вострым личиком светло-коричневого оттенка стоял, облокотившись, у прилавка и поигрывал пустой бутылкой. А за прилавком высился здоровенный хмырь — под шесть футов пять дюймов ростом и не меньше трехсот пятидесяти фунтов мослов и зажиревшего мяса. Но весь этот вес был довольно равномерно распределен по его туловищу и двигался он довольно легко, так что с виду походил на футболиста в полном снаряжении. Лицо у него было размером с хорошую тыкву, грязно-коричневого цвета, и на одной щеке красовался глубокий шрам от ножа. Его маслянистые лоснящиеся волосы были точно приклеены к гигантской куполообразной голове под бейсболкой, а хлопчатобумажная рубаха и штаны, должно быть, были отлиты из железа — а иначе как же они не лопались под напором его плоти и жира.

Когда я вошел, Худой глянул на меня краем глаза, а Толстун спросил:

— Недавно в наших краях, а, парнишка?

— Да, недавно, и за сегодняшнее утро я уже сыт по горло этими «парнишками». Разменяй-ка мне доллар — я хочу позвонить.

Он оглядел меня с ног до головы и не двинулся с места. Через секунду сказал:

— Не люблю, когда всякие там черномазые ребятишки приходят ко мне в магазин и просят, подай то да се. Чего тебе надо, жеребина?

Мне тут же захотелось протянуть руки через прилавок и разорвать толстяка пополам, но я сдержался, подумав: «Ну ладно, я этому цветному нахалу спуску не дам!» — однако заговорил с ним почтительно, рассыпаясь «сэрами» точно так же, как в разговоре с тем белым на бензоколонке. А то ведь это было бы слишком просто, слишком в духе белых — срывать злость на этом черном толстяке. Я выложил доллар на прилавок и сказал:

— Слушай, дядя, я тебя не знаю, и ты меня не знаешь — так что не будем из-за ерунды ссориться. Я зашел к тебе только позвонить. Или ты не можешь доллар разменять?

Да нет, разменять-то доллар я могу. Я и сотню могу разменять — в любой день. А ты можешь?

— Нет, — ответил я терпеливо.

— Вот и я о том подумал. Еще ни разу в жизни не видал расфуфыренного хлюста с полными карманами. — И решив, что он уже доказал все, что его заплывшие жиром мозги хотели мне доказать, он полез и карман и шмякнул на прилавок четыре четвертака. Я подошел к автомату, — достав на ходу всю мелочь из кармана. Я заранее продумал свой трюк со звонком — мне надо было позвонить Сивилле на телефон-автомат в служебном помещении, как я обычно и делал, когда собирался за ней заехать. Мне казалось, что так мой звонок ни за что не смогут засечь. Толстун и Худой даже и не пытались сделать вид, что не подслушивают. Я назвал телефонистке нью-йоркский номер, стараясь говорить как можно тише. Через секунду мне ответила какая-то девчонка. Я попросил Сивиллу, но девчонка сказала, что Сивилла вышла. Тогда я попросил ее сходить поискать. Та сказала, чтобы я подождал, и ушла. Через пару минут девушка вернулась и сообщила, что пока не нашла Сивиллу. Я продолжал ждать. Телефонистка попросила меня сказать ей, когда я закончу разговор. Жирдяй-продавец за моей спиной изрек в пространство: