Пролог (Окончание) - Генрих Боровик

— Допустим. Но на минуту представьте себе состояние десятилетнего негритянского мальчика, который всё это прекрасно помнит, потому что всё это происходило с его товарищем и в городе, где он живёт. Дальше. Они начинают заниматься. И быстро обнаруживается, что после своей черной школы они здесь не понимают и половины того, что объясняет учитель. Над ними смеются, на них смотрят с презрением белые ученики. Учителей они раздражают своей непонятливостью.

— Но ведь белые ребята в этом не виноваты!

— Правильно, во всем виноваты черные ребята. Виноваты в том, что родители их неграмотны, что в доме у них никогда никто не читал книг, и в том, что в школе для чёрных их обучали кое-как. Через месяц они не выдерживают этого чувства вины. Они уходят из школы, возненавидев белых ребят. А те надолго сохраняют в себе презрение к чёрным.

— Что же вы хотите? Какое ещё вам нужно равноправие?

— Такое «равноправие» в школьном образовании — та же дискриминация. Оно не учитывает триста пятьдесят лет рабства и угнетения. Оно не учитывает трёхвековой массовой безграмотности среди негров.

— Так что же, по-вашему, неграм нужны преимущества?

— В образовании — да.

— Ну уж это, знаете, слишком!

— В таком случае остается лишь один способ решения расовой проблемы. Геноцид. Перестрелять всех негров одного за другим, как убили Кинга. Или сгноить в гетто. Может быть, вы предпочитаете этот путь? Но предупреждаю — он небезопасен.

— Но почему, почему именно мое поколение должно расплачиваться за то, что было сделано триста пятьдесят лет назад? Ведь не я привёз рабов в Джеймстаун!

— Значит, если не вы начинали рабство, то не вы должны его и кончать? Что же, можно рассуждать и так. Но тогда за это будут расплачиваться ваши дети.

И снова пуст балкон «Даунтаунера». Нет этих двух людей, которых я много раз встречал за прошедший 1968 год.

Трудно сказать, куда кинется после этого разговора «приличный обыватель». Убедил ли его терпеливый собеседник? Или, может быть, прямо отсюда он направится в оружейный магазин, купит винтовку М-1 с оптическим прицелом и начнет стрелять, стрелять, стрелять…

Слепо и зловеще смотрят окна дома, что напротив. Так же смотрели окна напротив отеля «Лоррейн» в Мемфисе. Ничто не изменилось после смерти Кинга. А если изменилось, то, кажется, только в худшую сторону.

Уже после смерти Кинга фашист Уоллес собрал для своей третьей партии самое большое число голосов, которое когда-либо собирала в истории США любая третья партия.

Уже после смерти Кинга полиция в Майами расправляется с неграми.

И после смерти Кинга происходит процесс, который многие здешние газетные обозреватели называют «поправением страны», но который, наверное, точнее было бы назвать активизацией правых сил.

Кинга убили только тогда, когда он окончательно сформулировал для себя ответ на вопрос — что же делать? «Нет более трагической ошибки в движении за гражданские права, чем думать, что черный человек может сам решить все свои проблемы». Это сказал Кинг за год до смерти.

«Не будь доктора Кинга, — сказал его ближайший друг и преемник, священник Ральф Абернети, — не было бы марша бедняков».

Он звал к объединению всех бедняков Америки — белых, черных, индейцев, мексиканцев. Он вплотную подошел к пониманию классовой сущности расовой проблемы.

Таков был ответ Кинга на вопрос «что же делать?».

Выстрел в Мемфисе был классовым аргументом в борьбе.

Вышел в свет очередной номер весьма известного американского журнала. Этот журнал тоже предлагает объединение черных и белых на классовой основе: «Негритянская буржуазия имеет больше общего с белой буржуазией, чем с негритянской беднотой».

Эти слова взяты мной из редакционной статьи журнала «Тайм». Она призывает к объединению «чёрного и белого капитализма».

Это, конечно, куда более мудрая и действенная классовая позиция в борьбе против ответа Кинга, чем позиция человека, стрелявшего из окна дешёвой меблированной комнаты.

Люди, которые оборвали жизнь и борьбу Кинга, надеялись, что после поставленной ими свинцовой точки будут невозможны слева «продолжение следует».

И действительно, время, наставшее после выстрела, было невероятно трудным для движения за гражданские права. Караваны бедняков, пришедшие в Вашингтон, не изменили ничего. Трансплантация города бедняков в сердце Вашингтона доказала пока только непреодолимость классового иммунитета администрации. Город был отторгнут, как инородное тело.

Объединение бедняков Америки, имеющих разный цвет кожи, — дело очень сложное.

Водопроводчик, которого я подвозил на машине около Меридиана, не перестанет назавтра быть расистом, не перестанет завтра бояться, что негр займёт его рабочее место.

Два негра у могилы Мартина Лютера Кинга в Атланте не скоро избавятся от чувства враждебности к самому цвету белой кожи.

Но все же бедняцкие караваны еще раз доказали, что бедняки разного цвета кожи могут и должны бороться вместе.

И ещё они доказали, что продолжение борьбы следует, неотвратимо следует.

Новоорлеанский дневник

Благодатное место Новый Орлеан. Зима, а тепло. В Нью-Йорке снег, а около здания Новоорлеанского уголовного суда заключенные подстригают траву. В воде Миссисипи днем отражается вовсю работающее солнце, а по ночам — огни натужно шумящего пивного завода и неоновая надпись на его крыше «Дом пива Джэкс». По вечерам, правда, прохладно, и зазывалы во Французском квартале, как извозчики, бьют себя по бокам рукавами демисезонных пальто, кричат охрипшими голосами: «Заходите, заходите! Лучшие девочки в городе!» В барах подают свежие устрицы с пивом. В манерно грязном и захламлённом зале «Презервейшн-холла» играют гениальные негры-старики, могикане джаза диксиленд, обутые в домашние шлёпанцы.

Разгар туристского сезона.

Я в том же мотеле «Капри», что и тогда, когда впервые приехал в Новый Орлеан, чтобы писать о предварительном слушании дела Клея Шоу. В отеле ничто, кажется, не изменилось. Как и тогда, сдаем с моим другом Сергеем Лосевым фотокамеры портье, потому что, хоть окружной прокурор Джим Гаррисон и весьма авторитетен в Новом Орлеане, хотя за время его длительного пребывания на этом посту не осталось нераскрытым ни одно убийство, фотоаппарат стянут, конечно, за милую душу. И фотопленку. И авторучку стянут в этом (и не только в этом) очень удобном и очень чистеньком мотеле «Капри», с двумя голубыми плавательными бассейнами и прелестными обогревателями, нежные лучи которых направлены на стульчаки в ванных комнатах.

Здесь, в мотеле «Капри», соблюдаются те же предосторожности, что и раньше. В уголовном же суде, где слушается, ныне дело Клея Шоу, изменилось многое. Здание, построенное 40 лет назад, конечно, всё то же — серое, тяжелое, почему-то с итальянскими фашинами при входе, с выразительными надписями на фронтоне: «Закон — порядок» и «Правительство закона, а не людей».

Но вот предосторожностей в суде значительно меньше

Наши документы оформляет парнишка лет двадцати — тонкий и легкий. На нем застиранная безрукавка, сатиновые синие брюки и далеко не новые матерчатые тапочки. Насвистывая какую-то песенку, он быстро заполняет для нас анкеты, записывает наши имена в книгу, присваивает нам номера 65 и 66.

На руке пониже локтя у него вытатуировано слово «Линда». Ниже изображен крест. И под ним ещё одно слово — «Восстание». Означает ли это, что непокорная Линда подняла восстание против владельца татуировки или что парнишка поклялся до смерти ходить в мятежниках против своевольной Линды, — неизвестно. Но зато на плечах застиранной безрукавки совершенно недвусмысленная и очень понятная надпись, сделанная черной краской через трафаретку: «Новоорлеанская тюрьма».

— Вы действительно из русской газеты? — спрашивает парнишка с интересом и, получив утвердительный ответ, удивленно качает головой.

Мы садимся на скамейку, и парень в тапочках фотографирует нас. Через три минуты снимки (цветные) готовы. Он прогоняет их через какую-то машинку, и они, запечатанные теперь в твердый прозрачный полиэтилен, становятся нашими документами.

Я не могу удержаться от вопроса:

— Вы заключенный?

— Да, — отвечает парень охотно. — Осталось сорок восемь дней. А приговор был — год. За попытку ограбления.

Он проверяет выправленные нам документы, остается ими доволен.

Спрашивает вежливо: «Не хотите ли кофе?»

Документы подписывает шериф, которого мы знаем по нашему первому визиту, — Луи Хайд. Симпатичный молодой, немного грузноватый человек, в белой рубашке и с небольшим пистолетом на боку.

— Всё спокойно, — объясняет он. — Нет никакого ажиотажа. Это не то что тогда. Поэтому мы не так тщательно охраняем. Если на этот раз назначат последнего присяжного заседателя, тогда, быть может, Джим Гаррисон выступит с обвинительной речью. Из этой речи станет ясно, хочет ли он доказать только, что в Новом Орлеане был заговор с целью убийства президента Кеннеди, или намеревается вскрыть непосредственную связь заговора в Новом Орлеане с убийством президента Кеннеди. Вот после этой речи, возможно, многое переменится: снова возникнет интерес. И тогда придется увеличивать охрану. А пока тихо и спокойно.