Язык и философия культуры - Вильгельм Гумбольдт

Не надо думать, что духовная свобода и просвещение нужны лишь немногим избранным, что для большинства людей, которые поглощены заботой об удовлетворении физических потребностей жизни, духовная свобода и просвещение принесут не пользу, а только вред, что воздействовать на них можно лишь распространением определенных законоположении, ограничением свободы мысли. В самой мысли — отказать какому бы то ни было человеку в праве быть человеком — заключено нечто унизительное для человеческого достоинства в целом. Нет человека, который стоял бы на такой низкой ступени культурного развития, чтобы не быть способным подняться на более высокую; и даже если высшие религиозные и философские идеи большинством граждан непосредственно восприняты быть не могут, даже если этому классу людей, применяясь к бытующим в их среде идеям, надо предлагать истину в другом виде, чем мы хотели бы, если окажется необходимым обращаться больше к их воображению и их сердцу, чем к холодному разуму, то распространение, которое получит научное познание благодаря свободе и просвещению, достигнет и их, и благодетельные следствия свободного, ничем не ограничиваемого исследования охватят дух и характер всего народа вплоть до самых ничтожных его представителей.

Для того чтобы придать этим соображениям (которые преимущественно относятся только к стремлению государства распространить определенные религиозные догматы) большую всеобщность, мне придется еще раз напомнить о выдвинутом выше положении, согласно которому влияние религии на нравственность зависит в гораздо большей степени, если не исключительно, от той формы, в какой религия как бы существует в человеке, чем от содержания священных догматов, которые она ему предлагает. Между тем все распоряжения государства имеют в виду, как я пытался выше обосновать, в большей или меньшей степени только это содержание, тогда как доступ к форме — если мне и дальше будет дозволено пользоваться этим выражением — для них полностью закрыт. Как религия сама собой в человеке возникает, как ои ее воспринимает — все это полностью зависит от характера его бытия, мышления и чувств. Если допустить, что государство могло бы преобразовать все это в соответствии со своими намерениями — хотя невозможность этого очевидна, — тогда следовало бы признать, что я потерпел полную неудачу в разработке всех предшествующих положений, поскольку мне здесь вновь пришлось бы повторить все те основания, которые запрещают государству когда бы то ни было самовластно пользоваться человеком для осуществления своих намерений, игнорируя его индивидуальные цели. О том, что для этого нет абсолютной необходимости, которая только и могла бы оправдать исключение из этого правила, свидетельствует независимость морали от религии, что я и пытался доказать. Еще более существенными окажутся те доводы, с помощью которых я предполагаю доказать, что сохранение внутренней безопасности государства ни в коей мере не требует, чтобы развитию нравов было дано какое-то определенное направление. Если вообще что-либо способно подготовить в душах граждан плодотворную почву для религии, если что-либо может способствовать тому, чтобы глубоко воспринятая и проникшая в систему мыслей и чувств религия оказала благотворное влияние на нравственность, то это — свобода, которая всегда страдает от положительного попечения государства, как бы слабо оно ни проявлялось. Ибо чем многостороннее и своеобразнее развивается человек, чем выше полет его чувств, тем с большей легкостью его взгляд направляется от окружающего его узкого, изменчивого круга на того, чья бесконечность и чье единство заключает в себе основание этих преград и этой изменчивости — независимо от того, надеется ли он обнаружить это существо или нет. Чем свободнее человек, тем он самостоятельнее в своих проявлениях и благожелательнее по отношению к другим. К божеству же ничто не приближает его так, как благожелательная любовь, и ничто не делает утраты божества столь безвредной для нравственности, как самостоятельность и сила, которая сама собой удовлетворяется и сама собой ограничивается. И наконец, чем сильнее чувство этой силы в человеке, чем беспрепятственнее возможность ее выражения, тем охотнее он ищет внутреннего подчинения тому, что руководило бы им и вело бы его; он остается верен нравственности независимо от того, будут ли эти узы любовью и поклонением богу или удовлетворением самосознания. Разница здесь, как мне кажется, в следующем: полностью предоставленный самому себе в вопросах религии гражданин, в зависимости от индивидуального характера, привнесет или не привнесет в свою духовную жизнь религиозные чувства; но в том и другом случае система его идей станет последовательнее, его чувства глубже, в его сущности будет больше цельности, и тем самым он будет отличаться высокой нравственностью и следовать законам. Тот же, кого ограничивает ряд предписаний, как и первый, воспримет или не воспримет, несмотря на них, различные религиозные идеи; но при всех обстоятельствах он будет отличаться меньшей последовательностью своих идей, меньшей глубиной чувства, меньшей цельностью натуры и потому будет с большим равнодушием относиться к нравственности и чаще уклоняться от требований законов.

Таким образом, я полагаю, что, не приводя дальнейших оснований, здесь можно сформулировать само по себе отнюдь не новое положение, согласно которому все, что касается религии, лежит вне границ деятельности государства; что проповедники, как и вообще все богослужение в целом, должны находиться в ведении общин и не подлежать контролю государства.

Глава VIII Исправление нравов

Последним средством, к которому обычно прибегают государства, чтобы произвести преобразование нравов в соответствии со своей конечной целью — обеспечением безопасности, являются отдельные законы и предписания. Однако, поскольку на этом пути непосредственно утвердить нравственность и добродетель невозможно, в постановлениях такого рода приходится ограничиваться запрещением или определением отдельных поступков, которые либо сами по себе безнравственны, хотя и не ущемляют права других, либо легко могут привести к нарушению нравственности.

К таким законам относятся все постановления, ограничивающие роскошь. Ибо ведь ничто, как правило, не является в такой мере источником безнравственных, даже противозаконных поступков, как преобладание чувственности в душе человека или несоответствие склонностей и страстей человека, связанное с условиями его жизни и возможностями их удовлетворить. Поскольку воздержанность и умеренность способствуют тому, что человек довольствуется условиями, в которых он пребывает, он менее всего склонен менять их, нарушая права или препятствуя спокойствию и счастью других людей. Поэтому может создаться впечатление, что подлинная конечная цель государства состоит в ограничении чувственности — ведь именно чувственность является источником всех коллизий, тогда как проявления духовных чувств всегда и повсюду пребывают в гармонии, — и наиболее простым средством для этого представляется подавление чувственности, насколько это возможно.

Между тем если остаться верным установленным здесь принципам — всегда проверять допустимость применения государством тех или иных средств, сопоставляя их с истинными интересами людей, — то окажется необходимым более тщательно — в той мере, в какой это соответствует указанной конечной цели, — исследовать влияние чувственности на жизнь, образование, деятельность и счастье людей. Такое исследование, в ходе которого будет сделана попытка обрисовать внутреннюю жизнь человека так, как она проходит в деятельности и наслаждениях, покажет с большей ясностью, в какой мере человеку вообще полезно или вредно ограничение свободы. Только после этого можно будет полностью судить о праве государства положительно влиять на нравы граждан и на этом закончить решение поставленного нами вопроса.

Чувственные ощущения, склонности и страсти проявляются в человеке прежде всего и в самой сильной степени. Там, где они, до того как культура привнесла в них известную тонкость или придала душевной энергии другое направление, молчат, исчезает всякая сила, и ничто доброе и великое произойти не может. Именно они, во всяком случае сначала, привносят в душу живительное тепло, они первые внушают ей желание действовать. С ними приходит жизнь и стремление к деятельности; неудовлетворенные, они делают человека активным, изобретательным в планах, мужественным в их осуществлении; будучи удовлетворены, они способствуют легкой, беспрепятственной игре мыслей. Они приводят все представления в более быстрое и многообразное движение, выявляют новые точки зрения, не замеченные ранее аспекты, не говоря уже о том, как различное их удовлетворение влияет на тело и его организацию и какое влияние, которое мы, правда, различаем только в его результатах, это в свою очередь оказывает на душу. Однако влияние это различно как по своей направленности, так и по характеру своего действия. Отчасти это зависит от их силы или слабости, отчасти же — если можно так выразиться — от их отношения к нечувственному, от того, насколько трудно или легко заставить их перейти от животных наслаждений к человеческой радости. Так, глаз придает ощущаемой им материи форму образа, который служит для нас источником стольких наслаждений и плодотворных идей; ухо — соотношение тонов в их временной последовательности. О различной природе этих ощущений и характере их действия можно было бы, пожалуй, сказать много прекрасного и немало нового, однако здесь не место для этого. Остановлюсь только на том, как разнообразна их польза для формирования души.