Наши нравы - Константин Михайлович Станюкович

которым, однако, блестят генеральские эполеты, потешает остротами обнищавший потомок Рюриковича и почтительно выслушивает приказания молодой статский советник, бывший правовед, оставивший блестящую карьеру для службы у Саввы Лукича, раздающего своим служащим министерские жалованья… Какое министерские — больше!.. «Правовед», говорят, получает у него тридцать тысяч в год! У этого смелого «мужика», точно гордящегося тем, что он — «посконный мужик», обедают важные лица; недавно еще Савва Лукич принимал на своей богатой даче проезжавшего мимо известного князя X., и князь благосклонно принял обед и был в восторге от роскоши сервировки, обеда и вин, от здравого смысла этого, как князь выразился, «умного русского мужика»…

Год тому назад, — припомнил его превосходительство, — Леонтьев во фраке и белом галстухе, с Владимиром в петлице и со звездою Льва и Солнца стоял в приемной зале его превосходительства и, не так кланяясь, как пятнадцать лет тому назад, просил уже только «содействия». Когда Сергей Александрович припомнил Леонтьеву, что знавал его прежде, хитрый мужик не только не смутился, а, напротив, точно обрадовался и, весело ухмыляясь, так и брякнул:

— И я очень хорошо помню, как ваше превосходительство, в бытность вашу в В., учили меня, мужика, уму-разуму… Разок даже отечески изволили приказать полициймейстеру посечь меня за безобразия… Как-с не помнить? — прибавил, низко кланяясь, Савва Лукич.

Сергей Александрович даже смутился тогда от этой простодушной выходки мужика со звездой Льва и Солнца на груди и поневоле отнесся с фамильярной ласковостью к этому чудаку и обещал ему «содействие»…

«Теперь этот мужик не прочь и породниться с нами! — усмехнулся Сергей Александрович. — С Кривскими!!»

Сергей Александрович дорожил своей родословной. Предки его происходили из старинного литовского рода. При царе Иване Третьем Васильевиче один из них перешел на службу к московскому государю.

Хотя, как свидетельствует хроника, бояре Кривские были близки ко двору и не раз «удостоивались батога» из собственных рук грозного царя, не раз бывали биты Борисом, а борода одного из Кривских была припечатана к столу не в меру подкутившим Лжедмитрием, но все-таки Кривские больших отчин не имели и оставались худородными боярами. При Петре один из Кривских был казнен за близость к Софии и участие в стрелецком бунте, и род Кривских постепенно худал.

Только при Екатерине Второй Кривским чуть было не выпало счастие. Прадед его превосходительства, секунд-майор Кривский, был на пороге к случаю. Молодого, красивого, но робкого секунд-майора заметил сам Потемкин и обратил на него особенное благосклонное внимание и приблизил к себе. Секунд-майора что-то очень скоро произвели в полковники, Потемкин сделал его своим генеральс-адъютантом и готовил ему блестящую судьбу, но робость сгубила застенчивого молодого человека. По какой-то комической случайности, где молодой Кривский растерялся совсем, он внезапно был выслан Потемкиным в свою деревеньку, и только через несколько лет полковнику прислали в подарок патент на звание бригадира и благодаря Потемкину дали ему триста душ.

Несмотря на внезапную ссылку, бригадир до глубокой старости сохранил благоговение к екатерининскому времени и охотно рассказывал досадный анекдот о своей робости, лишившей его великих и богатых милостей Потемкина.

Дед Сергея Александровича, если не придал блеска фамилии Кривских, то взамен того приобрел громадное состояние, занимая при графе Каменском в турецкую войну видную должность по провиантмейстерской части. Человек смелый и решительный, он через короткое время приобрел такие громадные богатства (рассказывали, что он под видом винограда пересылал в деревню бочонки с золотом), что смелость эта обратила на себя всеобщее внимание и дошла до слуха императора Александра Первого.

Провиантмейстеру приказано было «скрыться с глаз», и, как гласит семейное предание, император Александр, узнав подробности грандиозных злоупотреблений, изволил прослезиться и выразить надежду, что «сей корыстолюбивый россиянин, унизив себя беспримерным поступком, умрет от позора», и на предложение отобрать похищенное только брезгливо изволил замахать рукой.

Однако «корыстолюбивый россиянин», хотя и удалился в деревню, но не только не умер от позора, а напротив, сделавшись богатейшим помещиком Т. губернии, задавал такие пиры, легенды о которых сохранились и доныне. Впоследствии он благодаря графу Аракчееву призван был снова к делам и умер наверху почестей, оставив громаднейшее состояние единственному своему сыну.

Отец его превосходительства, воспитанный якобинцем-гувернером, чуть было не пострадал за свои взгляды, рано вышел в отставку и уехал за границу. Он вел там безумно роскошную жизнь, путешествовал, вел блестящие знакомства, женился на бедной русской княжне, скоро услал ее в Россию и, убитый каким-то французом на дуэли из-за пустяков, оставил сыну своему, тогда блестящему молодому офицеру, более чем скромное наследство.

Сергей Александрович тотчас же оставил военную службу и перешел в гражданскую. После крестьянской реформы, как знает читатель, Кривский выдвинулся.

«Нет, этому браку не бывать!» — еще раз решил Кривский, пожимая руку Борису Сергеевичу и приглашая его сесть.

Первенец его превосходительства, высокий стройный красивый господин, которому можно было дать от тридцати до тридцати пяти лет, поражал своим удивительным сходством с отцом.

У сына были те же красивые черты лица, та же безукоризненная английская складка, такой же тихий голос с мягкими нотами и умный, серьезный взгляд, с тою только разницею, что в сосредоточенном взгляде небольших серых глаз Бориса Сергеевича ярче блестела жизнь, и в нем не было того скептического выражения, которое нередко проглядывало в усталом взоре его превосходительства.

Сергей Александрович сдержанно любовался сыном, окидывая мягким, довольным взглядом джентльменскую, изящную фигуру в безукоризненном костюме темного цвета. Во всем, начиная с прически с пробором сбоку, с английских бакенбард каштанового цвета и кончая носком сапога, проглядывала порядочность и тот солидный, хороший тон, который, не имея ничего общего с бьющим в глаза хлыщеватым видом петербургских кокодесов[16], так идет к молодым солидным чиновникам на виду, рассчитывающим на блестящую карьеру.

Борис Сергеевич дружески пожал руку отца и, сидя в кресле, ожидал, пока старик заговорит.

— Я беспокоил тебя, Борис, — медленно начал Кривский, пощипывая своими длинными красивыми пальцами уголок седой бакенбарды, — чтобы побеседовать с тобой по поводу разговора, который имел о тебе с матерью. Она мне рассказывала… Впрочем, ты, вероятно, знаешь?

— Знаю.

— Скажи, пожалуйста, Борис, в чем дело?

Кривский отвел руку от бакенбарды и пристально посмотрел на сына. Борис выдержал взгляд и заметил:

— Пока ни в чем. Ничего серьезного нет.

— Пока? Следовательно, существует предположение?

— Ты, конечно, против? — тихо проговорил Борис Сергеевич, едва заметно улыбаясь.

— А ты? ты? — подхватил отец.

— Я — нет! — спокойно и уверенно ответил сын. Его превосходительство откинулся на спинку кресла, поморщился и несколько секунд просидел молча.

— Надеюсь, — наконец заговорил он еще медленнее, словно бы этой медленностью он