Энн в Инглсайде - Люси Монтгомери

Когда же Сьюзен поставила перед ней торт со свечами, тетя Мария судорожно глотнула, но не смогла подавить странного звука, похожего на сдавленное рыдание.

— Тетя, что с вами? Вы нездоровы? — воскликнула Энн.

Тетя Мария глядела на нее ледяным взглядом.

— Я совершенно здорова. Что, конечно, очень странно, учитывая мой преклонный возраст!

В эту самую минуту Нэнни и Ди внесли в столовую корзину с пятьюдесятью пятью кремовыми розами и вручили ее тете Марии, пожелав ей при этом здоровья и долгих лет жизни. Весь стол ахнул от восхищения, но тетя Мария смотрела на розы взглядом василиска.

— Хотите, девочки задуют за вас свечи, — запинаясь, проговорила Энн, — а вы, может быть, разрежете торт?

— Я сама могу задуть свечи, Анни, не настолько я пока еще дряхла.

И тетя Мария принялась старательно задувать свечи. Потом так же старательно разрезала торт и положила нож на стол.

— А теперь прошу меня извинить. Такой старой женщине, как я, не по силам принимать столько гостей. Мне нужно отдохнуть.

И, зашуршав юбками, она вышла из столовой, задев по дороге корзину с розами так, что та опрокинулась на пол. На лестнице раздался стук каблучков, затем хлопнула дверь.

Ошеломленные гости в гробовой тишине кое-как съели по кусочку праздничного торта. Пытаясь рассеять напряжение, миссис Мартин принялась рассказывать о докторе из Новой Шотландии, который заразил дифтеритом нескольких человек, введя им не ту вакцину. Остальные гости, считая, что она выбрала не очень удачную тему, не поддержали ее весьма похвальную попытку оживить общую беседу и вскоре разошлись.

Энн бросилась в комнату тети Марии.

— Тетя Мария, чем мы вас обидели?

— Зачем вам понадобилось разглашать мой возраст? Да еще пригласили Аделу Кэрри, чтобы она наконец точно узнала сколько мне лет! Она уже давно умирает от любопытства…

— Тетя Мария, но мы же хотели…

— Не знаю, чего вы хотели, Анни. Но за этим несомненно что-то кроется. Я даже весьма хорошо представляю себе — что, но не стану вытягивать у тебя признание. Пусть это остается на твоей совести.

— Тетя Мария, но я же просто хотела устроить вам праздник… простите меня, пожалуйста.

Тетя Мария поднесла к глазам носовой платок и героически улыбнулась.

— Я тебя, конечно, прощаю, Анни. Но ты должна понять, что после такого нарочитого оскорбления я не могу оставаться в этом доме.

— Тетя, но почему вы мне не верите?

Тетя Мария подняла худую руку с длинными шишковатыми пальцами.

— Не будем это обсуждать, Анни. Я хочу только покоя… больше ничего. Мне надо залечить душевную рану.

Вечером Энн поехала с мужем на концерт, но не получила от него полного удовольствия. А вечером Джильберт вдруг припомнил («Одно слово — мужчина!» — как сказала бы миссис Корнелия), что тетя Мария всегда очень болезненно воспринимала всякие упоминания о своем возрасте.

— Еще папа, бывало, дразнил ее из-за этого. Надо было тебя предупредить… но у меня совсем из головы выскочило. Но если она и в самом деле решит уехать, не препятствуй ей, — сказал Джильберт, только из чувства родственного долга удержавшись от того, чтобы не добавить: — Скатертью дорожка!

— Да не уедет она! Дождешься такого счастья, как же! — вставила присутствовавшая при разговоре Сьюзен.

Но на этот раз мисс Бейкер ошиблась. Тетя Мария уехала на следующий же день, напоследок простив всех и каждого.

— Не вини Анни, Джильберт, — великодушно заявила она. — Я готова поверить, что она не хотела меня оскорбить. И я не сержусь на нее за то, что она всегда все от меня скрывала, хотя для человека с такой тонкой душевной организацией, как у меня… Несмотря ни на что, бедная Анни мне всегда нравилась, — продолжала она, словно признаваясь в постыдной слабости, — но вот Сьюзен Бейкер — это другого поля ягода. Могу только одно тебе посоветовать напоследок, Джильберт: приструни прислугу и не разрешай ей вольничать.

Сначала обитатели Инглсайда не могли поверить своему счастью. И только постепенно осознали, что тетя Мария в самом деле уехала… что опять можно смеяться, и никто не будет жаловаться на головную боль… что можно открыть все окна, и никто не разворчится из-за сквозняков… что можно спокойно есть поданную на стол еду, и никто не скажет, что твое любимое блюдо вызывает рак желудка…

«Никогда я так не радовалась отъезду гостя, — несколько виновато подумала Энн. — По крайней мере, опять можно жить так, как хочется».

Шримп умывался на подоконнике, в саду расцвели первые пионы.

— Какой красивый наш мир, правда, мама? — сказал Уолтер.

— Календарь предсказывает, что июнь будет погожим, — заметила Сьюзен. — Состоится несколько свадеб и по крайней мере двое похорон. Наконец-то мы опять увидим свет! И подумать только, что я наотрез отказывалась устраивать этот день рождения, миссис доктор, голубушка. Нет, все-таки Провидение печется о нас. И как вам кажется, миссис доктор, голубушка, не подать ли доктору к бифштексу жареного лука?

Глава шестнадцатая

— Не пора ли нам подумать… о собаке? — спросил как-то Джильберт.

В Инглсайде, с тех пор как отравили старого Рекса, не было собаки, но мальчикам нужен был четвероногий друг, и доктор решил купить щенка. Однако он все время был так занят, что до щенка у него никак не доходили руки. И вот наконец Джим принес домой небольшого палевого щенка с вызывающе торчащими черными ушками.

— Мама, мне подарил его Джо Риз. Его зовут Джип. Можно мне его держать?

— А какой он породы? — с сомнением спросила Энн.

— По-моему, в нем много всяких пород, — ответил Джим. — Но это же даже лучше. Так он гораздо интереснее, чем если бы он был какой-нибудь одной породы. Мама, ну пожалуйста!

— Ну, если папа согласится…

Папа не возражал, и Джип поселился в Инглсайде. Все его обитатели приветствовали появление щенка, кроме Шримпа, который весьма недвусмысленно выразил свое отношение к пришельцу. Джип нравился даже мисс Бейкер, и днем, когда Джим был в школе, щенок, пока Сьюзен сидела за прялкой на чердаке, охотился там по темным углам на воображаемых крыс. Сьюзен признавала, что ей веселей работать на чердаке, когда там щенок, и считала, что ни одна другая собака не может додуматься до того, чтобы валиться на спину и болтать в воздухе лапами для того, чтобы ей дали косточку. Когда Берти Друк пренебрежительно сказал про Джипа: «И это ты называешь собакой?», Сьюзен рассердилась не меньше Джима.

— Да, — отрезала она, — это — собака. А по-твоему, кто — гиппопотам?