Ячейка 402 - Татьяна Дагович

Вот те раз, ещё один гном. Вари ему. Она была вполне довольна консервами. Но перечить не стала. Не то чтобы всерьёз его боялась. Просто. Опять в ловушке. Опять двое и больше ничего разумного в мире.

После того как машина стала, шумело в голове. Или этот стрекот и шёпот – сверчки да комары?.. Глотнула горько-сладкого воздуха. Шарван установил портативную печурку, которая минут через пять вывела Анну из себя. Плюнула на всё и сказала Шарвану развести огонь. Он не понял.

– Да-да, – раздражалась она, – на этом гробе своём сам готовь. А мне сделай огонь, костёр.

Он растерялся на минуту, но со старым мангалом, спичками и бумагой очень быстро дал ей огня. Вокруг сразу поднялся купол беспросветной тьмы, а у огня, где они, оставалось – жёлто-тепло и тревожно. В беспокойном полумраке резала вялую картошку и морковь. Мешала в кастрюле мутный «Кнорр», вынимала ложку, смотрела, как продолжает вращается по инерции суп – сплошной белок, пёстрыми частицами, бьющимися одна о другую. Получилось почти вкусно, с дымком. Во всяком случае, после трёх дней ставрид и тушёнки. Поели молча, сидя на траве, не глядя друг на друга.

– Шарван, дай мне пить, пожалуйста.

Он протянул бутылку с минеральной водой.

– Ты много пьёшь.

– Тебе какая разница? Ночью ехать всё равно не будем, машину останавливать не придётся. Сами вы… Нечего было мне мочевой пузырь бить…

Бросила косой взгляд. Не самое важное, но ей хотелось бы, чтобы Шарван наконец сказал, что это был не он. В целом Шарван не производил впечатления человека, который мог кого-то ударить. Он казался почти застенчивым, с этими очками…

– Будешь хлопать дверцей среди ночи.

– А я не буду спать в машине.

– Новость. А где ты собираешься спать?

– Здесь.

– На земле, что ли? – искренне засмеялся.

– Я видела у тебя одеяла в багажнике. В машине душно. И тесно. Я там больше спать не буду. Мне там неудобно спать.

Едва произнеся слова, сжалась. На секунду подумала, что перегнула палку. Что всё-таки был он. Что сейчас повторится. Но ничего не произошло. Шарван только сказал:

– Тогда я тоже.

Анна пожала плечами. Если он считает, что в этой сухой степи можно куда-то деться, уйти от машины, он большой фантазёр. Она – какой она борец за свободу? Ехать так ехать.

Угли выгорели. Безлунное, переполненное звёздами небо зависло над равниной. Как бывает только вдали от жилья. Каждый устроился на своём краю красного одеяла. Анна поздно поняла, что тело ещё слишком болезненно, что на твёрдом хуже, чем свернувшись в тесноте «Фольксвагена»… да не такой он и тесный. Хотя в одном Шарван, похоже, прав – если бы её избили всерьёз, вряд ли она так быстро и без врачей пришла бы в себя. И если ей показалось настолько невыносимо – что же тогда чувствуют, когда бьют всерьёз? Как, например, Лилю. Прогнала мертвящую мысль.

В эти три дня, в дороге, Анна поглядывала иногда в зеркальце заднего вида на себя саму. Быстро отводила перепуганные глаза, но в последний раз заметила, что синие вздувшиеся пятна потихоньку сходят, приобретают зеленоватые и желтоватые оттенки. Так что, если зажмуриться, лицо выглядит более или менее нормально.

Шарван, справа от Анны, заснул быстро, а она всё смотрела вверх. Такое скопление звёзд… Уйти куда-то? Время замедлилось. Наконец задремала, и в полусне, забыв, что не на диване под австралийской зарёй, перевернулась на другой, ещё не затёкший бок. И разглядела в темноте Лилин профиль. Конечно, этого следовало ожидать – спали, мерно дыша под гулом насекомых, две Лили.

Стрекот, цокот, жужжание. Наверно, снилось: маленькие ноги проснувшихся в одиночестве лилипутов. Они прибежали за ней; полумёртвые от усталости, они не оставили её. Голые, холодные, мокрые. Они бегали по спящим, пятками попадая во внутренние органы (потому и болит). Гоготали, хохотали, урчали, прыгали. Отрывали от себя сочащиеся куски плоти и кидали – садили, как растения, в землю; а когда надоело, кидали, садили в небо, или сами же съедали, кружась на месте.

Вдали слабо светилось море, его гул долетал сюда через прослойки ветров и пустоту степи, через тяжёлый от звёздных украшений воздух. Карлики истощились, исчезли, оставив после себя вязкие, в обрывках желе, сны. На земле спать так же душно, как и в машине.

– Нет, – сказала она, не открывая глаз. Она не понимала, что это тянет её и куда, но это не были человечки. Это был Шарван. Отпустил.

Едва она начала засыпать, как повторилось. Небо уже посветлело до нежно-серого, намекало на приближение солнца. Кажется, он прошептал какое-то женское имя, обнимая её. Когда Анна перестала различать, тянет ли её Шарван к себе, или она тянется и льнёт к нему, подумала о Сергее. О том, что никого другого не любит и не будет, даже если внезапно вспомнившее о прекрасной возможности лоно требует. Но было поздно, она слишком долго жила без этого, Шарван, видимо, тоже; вечером легли они слишком близко (одно одеяло) и теперь не способны были остановиться и почему-то смеялись. Потому что было всё лучше и лучше. Разбуженные точечки в крови, в плоти исходили желанием, как радиацией, – неопровержимо, неумолимо, нарастая; наверно, светились. Переходили из одного тела в другое через поры. И желание исполнялось – заветное, отчаянное, счастливое, летучее, поспешное, последнее.

Они кончили одновременно, и Анна откинулась на землю с ощущением… Что всё, в ожидании чего прошло лето. Всё, ради чего села в автобус с маршрутом через мост. Наконец. Исполнилось.

И захотелось поцеловать снова, но не решилась. Поцеловала воздух.

Непрекращающийся гул ветра, как работа фабрики. Крики сверху. Открыла глаза. Не дети. Не карлики. Вороны – у них утро. Разлетелись, переговариваются о еде. Анна поднялась. Равнина. Как часто по утрам, ныл живот. По шоссе промчалась машина, она задержала взгляд, но не успела разглядеть номеров – какого города или хотя бы страны. Солнце висело сбоку. Со всех сторон горизонт. Близко – мятая трава, следы. Потянулась, вобрала влажный воздух. Проснулся Шарван.

– Воды польёшь мне, я умоюсь… – попросила. – Пожалуйста.

– Сейчас.

– Пора выезжать. Сколько времени, мы задерживаемся уже…

– Да… Ничего, от плана не отклонились. Тебе-то что?

Отошёл туда, где трава была гуще, доходила до плеч ему. Анна отвернулась и посмотрела прямо на солнце, сквозь ресницы. Три дня давно прошло. Не управились быстро.

9

В дальнейшем так и продолжалось. Прошло три-четыре дня, прошло пять-шесть дней… У них сложились почти дружеские отношения, дополненные интимными. Анна забыла неприятное начало этих отношений и перестала считать дни с начала пути. И пункт назначения, и срок стали несущественными, практически несуществующими. Просто продолжение продолжения.

Шарван умел быть хорошим попутчиком. Он угадывал её дорожные нужды: остановки, подушки под шею, таблетки от укачивания, зубную щётку, минералку, влажные салфетки, детский крем. Как будто это входило в его обязанности. (А может, и входило.) Когда у неё начались месячные, и она, со свойственным первому дню пессимизмом, растерялась и помрачнела, он сам догадался, в чём дело, и отыскал для неё вату в аптечке.

А море осталось позади – исчезло как последнее напоминание о сумасшедших снах в замкнутой квартире.

Во время дневных остановок, когда солнце стояло высоко, они часто занимались любовью, разложив одеяло, не обращая внимания на проносящиеся мимо неразличимые машины. Но иногда травы вокруг росли так густо, так росло, что не видно было машин, а только разные колосья, стебли, листья, шипы, семена. И Анна, отдышавшись, лёжа на животе без одежды, удивлялась – до чего разнообразны растения, имён которых она не знает, до чего плотно теснятся на почве. В стеблях с равномерным гулом копошились мелкие живые существа. Солнце выпаривало из растений их жидкости, их запахи, смешивая со своим сухим запахом.

Большую часть дня Анна смотрела в окно, на желтоватую степь, всегда одну и ту же, всегда пустую, и, чем дольше она смотрела, тем сложнее было представить, что некогда было или некогда будет что-то иное. Лишь одно выводило из равновесия – избыточные ночные звёзды. Их было неоправданно много. Глядя на них, Анна начинала волноваться, переживать, тосковать о чём-то. Такого она никогда не видела в городе: ей казалось, что звёзды копошатся, как осы, и вот-вот накинутся и начнут жалить всем роем. Однажды она попросила Шарвана включить фары, чтобы звёзд не было видно, чтобы рассеять страх. Нужно много света чтобы не видеть.

Иногда Анна писала во время остановок; если Шарван спрашивал её, что она пишет, отвечала, что продолжение.

Несколько раз ехали по темноте, когда целый день уходил друг на друга, на ласки. Ехали на рассвете, когда днём было жарко. Ехали под дождём, и в неплотно закрытое окошко задувал сквозняк. Окаменелыми глазами смотрела – в зрачки задувал сквозняк. Опять.