Анубис - Вольфганг Хольбайн

Он имел полное право на усталость. Все-таки позади был крайне напряженный — и долгий — день, уж не говоря о том, чего ему стоило преодолеть шок от открытия Грейвса. Было бы не только простительно, но и в высшей степени разумно уступить соблазну, сделать несколько шагов до кровати и растянуться на ней, чтобы тут же погрузиться в сон.

Но этого ему не хотелось.

Это не только противоречило бы его привычке не ложиться слишком рано, но и в свете того, что он сегодня испытал, было бы прямо-таки непростительным. И хотя ему было совершенно ясно, что еще долго предстоит заниматься этим невероятным открытием колоссальной важности, в то же время у него не оставалось ни малейшего сомнения: сегодня не только самый значительный день в его жизни, но и день, который войдет в учебники истории, день, о котором будут говорить не только его коллеги, но, возможно, весь мир, и на протяжении еще многих десятилетий. И что он скажет, когда его спросят, как он провел этот судьбоносный день, в корне переменивший картину мира?

Что он с час осматривался, потом насладился великолепным ужином и рано лег спать?

Он преодолел усталость, налил себе еще чашку кофе, следом за ней третью и напряг всю силу воли, чтобы окончательно победить чувство утомления, пока кофе не начнет оказывать действие, разливаясь по жилам живительной влагой.

Остатки кофе в кувшине еще не успели окончательно остыть, когда сонливость постепенно отступила и чуть позже прошла свинцовая тяжесть в членах. Бодрым он себя отнюдь не чувствовал, но воздержался от того, чтобы выпить еще чашку. Если переборщить, то, скорее всего, он проваляется всю ночь без сна, а наутро будет совершенно разбитым. Он поднялся, привычным, хоть и бессмысленным жестом расправил свой костюм и принялся за инспекцию помещения, которое на ближайшие недели, а возможно, и месяцы, по всей видимости, станет его домом.

Повторный осмотр дал не намного больше, чем первый, поверхностный. Если вычесть место, занимаемое кроватью, столом и конторкой, то оставшегося пространства хватало лишь на то, чтобы принять не более одного гостя и при этом избежать опасности приступа клаустрофобии. Том занес в дом его чемоданы и поставил нераспакованными у кровати, что Мерсер, бесспорно, истолковал бы как еще одно доказательство его лености, а для Могенса это скорее служило доводом в пользу тактичности юноши.

Могенс подошел к конторке, которую достал для него Грейвс, и откинул крышку. Небольшое отделение за наклонным пультом хранило в себе лишь перьевую ручку с чернильницей и кожаную папку с сотней листов белоснежной бумаги — а он чего ожидал? Что Грейвс оставит ему письменное послание, в котором откроет свою великую тайну? Вряд ли.

Может быть, книжная полка даст больше? Могенс прикинул на глазок, что число томов, стоящих рядком на грубо оструганных досках, было не менее двух сотен, и вряд ли Грейвс велел расставить их тут для того, чтобы он мог коротать вечера с развлекательным чтивом. По крайней мере, перечень названий может дать ему намек на причину его пребывания здесь.

Могенс сделал пару шагов к полке и остановился. Освещения было явно недостаточно. Керосиновая лампа и мерцающие свечи создавали уютную атмосферу, но для чтения их свет не годился. Вместо того чтобы пройти дальше, Могенс поднял голову к электрическому светильнику под потолком и проследил за черным, в палец толщиной, проводом вплоть до двери, где он обнаружил массивный выключатель. Он подошел и повернул его. Раздался лишь щелчок, но лампочки не зажглись.

Могенс попробовал еще раз, но с тем же успехом, потом, на всякий случай, и в третий раз. Светильник оставался темным. По всей вероятности, не было тока.

Наверное, света хватило хотя бы для того, чтобы прочитать названия на корешках, но Могенс стоял как раз у двери. Он не забыл слова Тома о том, что может лишь позвать его, если ему что-то понадобится. Может быть, предоставился как раз подходящий случай, чтобы еще раз перекинуться парой словечек с Грейвсовым «мальчиком на побегушках».

Он вышел из дома. Немного постоял, размышляя, не вернуться ли за плащом, потому что ветер, ударивший ему в лицо, оказался неожиданно холодным, но потом передумал. До ближайших домов было всего лишь несколько шагов. Слегка прохладный воздух не повредит ему. Он решительно пересек площадь, устремляясь наугад к ближайшему строению, и сложил пальцы, чтобы постучать; но снова опустил руку и, нахмурившись, обернулся. Ему послышался шорох, только в первый момент он не понял, ни с какой стороны он раздавался, ни что это был за звук. Но что-то в нем было не так, на какой-то трудноописуемый манер он нес в себе угрозу.

С бьющимся сердцем Могенс огляделся по сторонам. После захода солнца спустилась почти полная темнота. Даже его собственный дом едва угадывался приземистой тенью, хотя он находился от него всего лишь в дюжине шагов. За домом тьма была непроглядной. Рассудок Могенса подсказывал ему, что в этой тьме кроме самой тьмы ничего и нет, но внезапно другой голос в его мозгу принялся рисовать ему образы жутких тварей, крадущихся в ночи и следящих за ним жадными черными глазами.

С некоторым усилием Могенсу удалось стряхнуть с себя это наваждение, но на сердце осталось странное тяжкое чувство. Подстерегающие жуткие тени он, конечно, мог нарисовать в своем воображении, а вот шуршащий шорох определенно нет. Что-то там было: возможно, человек, а может быть, бродячее животное — какое угодно, от безобидной кошки до дикой рыси. И нечего ему стоять тут и таращиться в ночь, надо вернуться домой, а еще лучше найти Тома и сказать ему, что по лагерю кто-то слоняется.

Могенс только-только собрался осуществить свое намерение, как шорох раздался снова, и он был не только много громче, но и четко узнаваем. Шаги. Не осторожная, крадущаяся поступь дикой кошки, не шлепанье бродячей собаки, а вполне однозначно шаги человека, который не то чтобы крался, но определенно старался делать меньше шума. Конечно, тому могла найтись сотня объяснений, насколько правдоподобных, настолько и безобидных, но мысли Могенса непреклонно неслись по пути угрозы и коварства, как железные колеса локомотива на своих рельсах, и он ничего лучшего не придумал, как повернуться и с бешено колотящимся сердцем пойти в том направлении. Человеку со стороны поведение профессора непременно показалось бы очень мужественным, но все было как раз наоборот: Могенс просто-напросто боялся вернуться к себе, не выяснив причины этого шума и шороха. Слишком много пришлось ему пережить ночей, полных адских видений и кошмаров, от которых он просыпался в холодном поту и со стуком в висках, чтобы позволить своим необузданным фантазиям вторгаться в его сны.