Давид Гольдер - Ирен Немировски

— Не ты одна, бедная моя девочка… Оставь меня, уходи… — Он махнул рукой, собираясь то ли оттолкнуть, то ли притянуть Джойс к себе. Неожиданно по его телу пробежала дрожь, пальцы потянулись к стриженому золотоволосому затылку… Он должен в последний раз прикоснуться к этой… чужой девочке… ощутить ладонью слабое торопливое биение жизни… а потом…

У Гольдера сжалось сердце:

— Ах, Джойс! Ну зачем ты меня потревожила, доченька?!

— А куда еще мне было идти?! — нервно ломая пальцы, воскликнула девушка. — Если бы ты захотел, если бы ты только захотел!..

Гольдер пожал плечами:

— Что тебе нужно? Надеешься, что я навсегда подарю тебе Алека с деньгами и драгоценностями в придачу, как когда-то дарил игрушки?.. Понимаю. Увы, не могу. Слишком дорого. Мать сказала тебе, что у меня все еще есть деньги?

— Да.

— Сама видишь, как я живу. На то, что у меня осталось, я дотяну до конца своих дней. Тебе этих денег хватит на год.

— Но почему? — со слезами в голосе воскликнула Джойс. — Займись, как раньше, делами, делай деньги… Это ведь так легко…

— Неужели?

Он снова с опасливой нежностью прикоснулся к изящной золотой головке. «Бедная малышка Джойс…»

«Забавно, — с горечью думал он. — Я прекрасно знаю, каким будет финал… Через два месяца она ляжет в постель со своим Алеком… или с кем-нибудь другим… и все закончится… Но Фишль!.. Будь это любой другой, все равно кто!.. Но Фишль… — Гольдер едва не захлебнулся ненавистью. — Потом этот мерзавец скажет… „дочь Гольдера, которую я взял голой и босой!..“»

Он резко наклонился, стиснул лицо Джойс ладонями и силой заставил ее подняться. Его старые кривые ногти с жаркой страстью впивались в нежную плоть.

— Скажи… скажи правду… если бы я не был тебе нужен, ты бы так и оставила меня подыхать в одиночестве?

— А ты сам… ты бы меня позвал? — тихо спросила она и улыбнулась.

Гольдер смотрел в полные слез глаза Джойс, любовался пухлыми красными, похожими на цветок, губами, и у него кружилась голова.

«Моя малышка… Возможно — кто знает? — она все-таки от меня? Да и что это меняет в конце-то концов?»

— Ты точно знала, чем можно взять старика, да, Джойс? — шептал он. — Твои слезы… и мысль о том, что эта свинья может купить что-то мое… Я угадал? Угадал, да? — страстно вопрошал Гольдер со смесью ненависти и какой-то первобытной нежности… — Значит, ты хочешь, чтобы я попробовал?.. Сделал для тебя перед смертью еще немного денег?.. Будешь ждать год? Если да, через двенадцать месяцев станешь такой богатой, какой твоя мать не была никогда в жизни.

Он отстранился и встал, чувствуя, как в его старом изношенном теле пробуждаются былая сила и страсть.

— Пошли Фишля к дьяволу, — приказал он сухим деловым тоном. — И если у тебя есть хоть капля здравого смысла, ты поступишь так же со своим Алеком. Не хочешь? Он проест твои деньги, а меня на этой грешной земле уже не будет. Что ты тогда станешь делать? Уступишь Фишлю? Я просто старый дурак! — буркнул он и так грубо схватил Джойс за подбородок, что она вскрикнула от боли. — Ты подпишешь — не читая! — составленный мной брачный договор. Я не собираюсь горбатиться ради твоего жиголо. Поняла? Так ты хочешь денег или нет?

Джойс молча кивнула. Он отпустил ее и открыл ящик.

— Слушай внимательно, дорогая… Завтра ты отправишься к моему поверенному Сетону, я его предупрежу. Он будет каждый месяц выплачивать тебе сто пятьдесят ливров…

Гольдер торопливо написал несколько цифр на полях валявшейся на столе газеты.

— Выйдет чуть меньше, чем я всегда тебе давал. Придется довольствоваться тем, что есть… это все, что у меня осталось. Позже, после моего возвращения, ты выйдешь замуж.

— Куда ты поедешь?

Гольдер нетерпеливо передернул плечами.

— Разве тебя это касается? — Он похлопал ее по затылку. — Слушай внимательно, Джойс… Если я умру в дороге, Сетон позаботится о твоих интересах. Верь ему. Подписывай все, что он скажет. Поняла?

Она кивнула.

Гольдер испустил глубокий вздох.

— Ну что же… вот и все…

— Папочка, дорогой…

Джойс скользнула к отцу на колени, закрыла глаза и уткнулась лбом ему в плечо.

Он взглянул на нее и едва заметно улыбнулся краешком губ.

— До чего нежной становишься, оставшись без гроша, да, детка? В первый раз вижу тебя такой…

«И в последний!..» — подумал он про себя и коснулся пальцами век и шеи Джойс, как будто хотел навсегда удержать в памяти ее образ.

«Договаривающиеся стороны подпишут договор о концессиях через тридцать дней после ратификации данного соглашения…»

Десять сидевших вокруг стола мужчин одновременно взглянули на Гольдера.

— Хорошо, читайте дальше, — прошептал он.

— На следующих условиях…

Гольдер нервно помахал рукой перед глазами, разгоняя дым, от которого горчило во рту. Моментами лицо читавшего договор мужчины — бледное, костистое и угловатое, с темным провалом рта — расплывалось неясным пятном.

Воздух был пропитан запахом крепкого русского табака, кожи и мужского пота.

Уже сутки десять человек спорили об окончательной редакции договора.

Предварительное обсуждение растянулось на восемнадцать недель. Часы Гольдера остановились. Он взглянул в окно. За грязным стеклом занималось чудесное августовское утро, в котором угадывалась прозрачная ледяная чистота первых осенних дней.

— «Советское правительство предоставит Компании „Тюбинген Петролеум“ права на эксплуатацию пятидесяти процентов нефтеносных участков, расположенных между районом Тейска и долиной Арунджи, описанных в меморандуме, представленном уполномоченным „Тюбинген Петролеум“ второго декабря тысяча девятьсот двадцать пятого года. Каждый такой участок будет прямоугольным, площадью не больше сорока десятин, и ни один не будет срединным…»

Гольдер поднял руку.

— Могу я попросить еще раз прочесть последнюю статью? — Он поджал губы.

— Каждый нефтеносный участок…

«Вот оно, — раздраженно подумал Гольдер. — Они вставили новый текст… Ждут до последнего, чтобы включить мелкие, внешне ничего не меняющие статьи… чтобы иметь повод разорвать договор… позже… когда будут переведены первые транши… Говорят, именно так они переиграли „Амрум“…»

Он вспомнил, что читал найденную в бумагах Маркуса копию договора с «Амрумом». Работы должны были начаться в точно определенный срок… Представителю фирмы официально пообещали, что срок можно будет отодвинуть… а потом контракт аннулировали… «Амруму» эта история стоила много миллионов…

— Стадо свиней, — буркнул он себе под нос и грохнул кулаком по столу. — Вы немедленно вычеркнете этот текст!..

— Нет… — Ответ прозвучал мгновенно, как пощечина.

— Я не подпишу.

— Как же так, дражайший Давид Исаакович… — воскликнул один из собеседников Гольдера.

Нежно-певучий русский акцент и учтивый, чисто славянский, строй речи странным образом контрастировали с его суровым желтым лицом. Маленькие узкие глаза блестели непримиримой жестокостью.

Он продолжил, протянув к Гольдеру руки, словно хотел прижать его к сердцу.

— Что вы такое говорите, любезный друг? Голубчик… Вам ведь известно, что этот пункт договора не несет никакой особой смысловой нагрузки? Он всего лишь призван успокоить законную обеспокоенность пролетариата, не желающего отдавать в капиталистические руки ни пяди советской территории, не обеспечив…

Гольдер раздраженно передернул плечами:

— Довольно болтовни! Не морочьте мне голову! Думаете, я забыл историю с «Амрумом»? Не тут-то было! Я не уполномочен подписывать договор, куда включена статья, с текстом которой компания не была ознакомлена… Вы меня поняли, Семен Алексеевич?

Тот захлопнул папку.

— Прекрасно! — произнес он тоном, в котором не осталось и намека на любезность. — Мы подождем. Пусть ваши компаньоны ознакомятся с дополнениями и примут решение.

«Все ясно… — подумал Гольдер. — Они решили потянуть время… Неужели „Амрум“?..»

Он вскочил, с грохотом оттолкнув стул.

— Я ничего не стану ждать, слышите, вы? Ничего!.. Мы либо подпишем контракт немедленно, либо он не будет подписан никогда!.. Подумайте хорошенько!.. Соглашайтесь или отказывайтесь, но теперь же!.. Я не задержусь в Москве ни на один лишний час!.. Идемте, Валлейс, — позвал он, повернувшись к секретарю Тюбингена, который не спал уже тридцать шесть часов и теперь смотрел на него в полном отчаянии. Боже, неужели из-за этакой мелочи все начнется сначала и ему придется слушать их бесконечные разглагольствования, крики и страдальческий, пугающий его голос старика Гольдера, моментами превращающийся в неразборчивое бульканье-клокотанье, как будто он мог вот-вот захлебнуться кровью…

«Как он может так кричать? — с невольным ужасом думал Валлейс. — Да и другие не лучше…»