Рим. Книга 1. Последний Легат - Шимун Врочек

Дерево под ногами скрипит. Она замирает, возвращается. Слушает. Ага, здесь, за плотным занавесом. Мирца медлит, потом искушение становится слишком сильным. Она подходит и осторожно, стараясь громко не дышать, заглядывает в щелку. Ох!

В комнате двое. Пока она видит только Тиуторига, стоящего у окна, его резкий профиль и щеку в шрамах. Потом видит чье-то колено. Кажется, это римлянин — ноги не в штанах, а голые, край плаща свисает до середины мускулистой икры.

На столе лежит меч, какие бывают у легионеров. Рядом — кувшин, блюдо с вареными овощами по-римски и две чаши, дешевые, оловянные. Тиуториг берет одну, нюхает содержимое — брови вздергиваются на мгновение — и ставит чашу обратно. Застывает на долю мгновения…

Другие тоже иногда это замечают, думает Мирца. Но только она видит это постоянно. Заминка самая крошечная, но она есть. Потом: щелк! В лице веселого гема что-то меняется.

— Вино? У нас что, праздник? — говорит Тиуториг насмешливо, подходит к окну, выглядывает. — Новый год? Или как это называется у римлян? Сатурналии?

— Что-то вроде, — другой голос. Низкий и очень приятный. — Ты его нашел?

Они разговаривают на латыни. Тиуториг качает головой, ухмыляется.

— Он глазастый. Я думал, римлянин совсем тюфяк, а он меня вычислил. И сразу в погоню бросился, представляешь? Смелый. Надо было позволить ему догнать. Это было бы интересно… Знаешь, я бы свернул ему шею, пожалуй. А может…

— Римлянина пока не трогать! — звучит повелительно.

Тиуториг резко поворачивает голову и смотрит, не мигая. Голубые глаза кажутся стеклянными. На месте человека с приятным голосом Мирца бы поседела. Или убежала и спряталась куда подальше.

Щелк. Тиуториг вдруг расслабляется. Смеется. Он снова удивительно обаятелен.

— Хорошо, не буду. Пусть живет. Тогда зачем звал? Я как бы слушаю.

— Хочу, чтобы ты еще кое-что для меня сделал, — говорит человек с приятным голосом.

— Что на этот раз? — спрашивает веселый гем. И опять, прежде чем ответить, Тиуториг застывает на долю мгновения, и она видит два его лица вместе. Жуткое ощущение. — Опять водить римлян по лесу? Я тебе что…

Он называет имя, которое Мирце ничего не говорит. И человеку с приятным голосом, видимо, тоже. Поэтому тот некоторое время молчит.

— Нет, в этот раз другое, — говорит он наконец.

Тиуториг усмехается. Поднимает чашу со стола, нюхает, ставит обратно. Это как ритуал.

— Иногда я не могу понять тебя, — говорит приятный голос. — Зачем ты делаешь все, что ты делаешь? Денег тебе не надо, хотя ты их и берешь. Что? Зачем?

— Тебе обязательно нужны причины?

— Ничто в мире не случается просто так. У всего есть причины и повод. Их просто нужно найти. Как правило, человек достаточно прост. Но ты — нет. Поэтому я хочу знать. Понимаешь? Например, я знаю, что ты не отсюда, поэтому могу предположить, что…

За спиной Мирцы в стену с громким треском ударяется оловянная чаша, падает, звенит. Пьяный голос кричит что-то, занавесь задергивается…

О боги. Нет.

— Что?! — Человек с приятным голосом мгновенно поворачивается к двери.

Нет. Мирца еле сдерживает крик. Теперь она видит: у человека, который говорит с Тиуторигом, гладкое неживое лицо. Ни единой морщинки. Маленький нос, изящные вырезы глазниц, рот изгибается в полуулыбке. Серебряная кожа, в которой отражается свет.

Мирца отшатывается. Наконец понимает. Это же маска!

Человек моргает. Из глазниц в серебряной поверхности смотрят живые глаза. Сквозь щелочку в занавеси — прямо в глаза Мирцы. Человек встает…

В последний момент ей удается ускользнуть, выскочить на лестницу. Она спускается на цыпочках. Тише, тише, тише. Сбежав по лестнице вниз, она замирает, прислушивается. Туника задралась, обнажила бедро — в последнее время хозяин делает их все короче, словно экономит на ткани… Бедро в следах синяков. Мирца ждет. Сердце колотится так, что, кажется, ее найдут только по его бешеному стуку. Наверху — тишина. Бух, бух, бу-бух — стучит сердце.

Внизу шумят люди. Крики и смех. Мирце вдруг отчаянно хочется вернуться в эту суету и чад. Хозяин будет меня искать… будет искать.

И тогда Тиуториг убьет хозяина, понимает она холодно.

Кажется, проходит вечность. Тишина.

И тут она чувствует взгляд. На нее кто-то смотрит.

Мама, думает она.

Мирца медленно поворачивает голову. Вздрагивает. Все кончено. Надо вскочить, броситься вниз, бежать, кричать, спасаться, просить помощи… Но ноги ослабели. И Мирца понимает — не убежать. От него — не убежишь. Над ней возвышается Тиуториг. Он страшно высокий в эту минуту.

Он спускается по ступенькам — мягко, плавно. Опасный. Смотрит на нее, молча, равнодушно.

Он опускается на ступени рядом. Смотрит на нее своими ярко-голубыми глазами — без выражения. Не мигает. «Надо закричать, — думает Мирца, — мама, он меня убьет. Ма-ма. — Она дергается. — Не надо, — думает она, — нет, нет». Время застывает. Щелк. Его лицо оживает.

Мирца открывает рот, чтобы крикнуть…

Он аккуратно прикладывает палец к ее губам. Крик застывает у нее в горле. Мирца боится дышать. Палец твердый, пахнет кожей и старым деревом. И слегка — безумием.

— Ш-ш-ш, — говорит гем, глядя ей в глаза.

Мгновение все длится. «Что он со мной сделает?» Мирца умирает тысячу раз, а мгновение все идет.

Уголок его рта дергается. Мирца не верит своим глазам. Варвар начинает смеяться. Убирает руку. Подмигивает ей — варвара все это явно забавляет. Он поднимается на ноги и взбегает наверх. Вот уже скрипнуло дерево. Шелест занавеси. И вот его нет…

Мирца остается сидеть одна. Без сил.

«О боги, — думает она. — Что это было? Почему… Почему он меня не убил?»

— Что это было? — спрашивает человек в серебряной маске, когда варвар возвращается.

— Ничего, — говорит Тиуториг. Задергивает занавесь, поворачивается к собеседнику. Лицо варвара на мгновение застывает. Щелк. Оживает. — Слушай, я с этой твоей рожи вечно вздрагиваю. Еще немного, и она начнет являться мне в кошмарах… Так что я должен сделать?

— Многое. Скоро здесь многое изменится, — говорит серебряная маска. — Время римлян почти ушло… Зато приходит наше.

В коридоре звенит чаша, катится по полу, и опять пьяный голос что-то кричит, хриплый от ярости. Тиуториг улыбается.

Глава 6

Игры

Местный амфитеатр пока еще не каменный, все сделано из местного дерева. Небольшого размера, как раз для гладиаторских боев. Зрителей набралось столько, что от криков звенит воздух. Полотна, закрывающие зрителей от солнца, хлопают на ветру.

Я прохожу на свое место у самой арены, там белое пятно — высшие чиновники провинции Германия — и яркие красные, синие и зеленые пятна — местные вожди в праздничных плащах.

Квинтилий Вар поднимается мне навстречу, пожимаем друг другу запястья, ритуально обнимаемся. Мягкие руки. От него пахнет восточными благовониями — сладковатый запах, похожий на запах разлагающихся на крестах трупов. Я слышал эту историю. «Иудейский изюм» — так назвали тех бунтовщиков, которых Вар распял по дороге в Ершалаим: их тела высохли на яростном восточном солнце, стали мягкими.

Тогда Вар подавил бунт быстро и решительно. Так же быстро и решительно он мстил за смерть моего брата.

Меня знакомят с крепким сорокалетним римлянином, у него мужественное лицо воина — это Нумоний Вала, я слышал про него много хорошего. Это настоящий воин, опытный солдат, прошедший десятки сражений, сейчас — легат Восемнадцатого легиона. Он сдержанно кивает мне. Видимо, он слышал обо мне гораздо меньше хорошего, чем я о нем.

Легат Девятнадцатого легиона — Гортензий Мамурра, сын старого соратника Гая Юлия Цезаря. Это кислолицый юноша сенаторского возраста, он завивает и умащает маслом редкие волосы, а телосложением напоминает пожухлый гороховый стручок.

Очередь германцев. Сегест, вождь хаттов — одного из самых сильных и крупных племен германцев. Ему лет сорок пять, он высокий и грузный, с чисто выбритым круглым лицом. Глаза его смотрят с непривычной для меня прямотой — в Риме бы такой взгляд сочли невежливым. Говорят, этот человек — один из самых верных наших союзников здесь, в Германии.

Из дальнего ряда кивает мне Арминий — он тоже здесь.

Я знакомлюсь, раскланиваюсь и пожимаю руки. Наконец, с формальностями закончено. На сцене молодые гладиаторы бьются деревянными мечами, чтобы заполнить время до настоящих боев. Зрители не обращают на них никакого внимания. Крики торговцев: «Вода! Вино!» — откуда-то еще: «Хлеб! Мясо! Жареные птички!» Забавно. Такой Рим в миниатюре.

Я сажусь на скамью с подушечкой. Задираю голову. На арене, не обращая внимания на гладиаторов, скачут воробьи, щебечут. Зрители бросают им куски хлеба. Чириканье нарастает. Один из воробьев, самый быстрый и наглый, выхватив кусок хлеба, резко начинает удирать, чтобы остальные не догнали и не надрали ему задницу. Счастливчиков никто не любит. Ну чем воробьи не люди, а?