За Великой стеной - Михаил Демиденко

Ничего вы не понимаете, люди. Ничего! Разве вы знаете, что произошло с нами? Нет, не знаете. Спросите про это у Мэй-мэй. Она вам тоже скажет, что вы не знаете. И никто не знает...

Мы знаем!

Мэй-мэй.

И я.

И она.

Мы вдвоем.

И еще почка, которая лопнула на дереве...

Мы встречались с Мэй-мэй почти каждый день. Даже куст, где мы познакомились, был назван «нашим кустом».

Мэй-мэй приезжала на велорикше. Оставляла его на окраине города, затем шла к аэродрому пешком.

Я украдкой перелезал через глинобитный забор, который тянулся вокруг летного поля, и, пригнувшись, короткими перебежками, бежал к нашему кусту.

Она подходила ко мне и смотрела себе под ноги, не решаясь от смущения поднять голову. Вначале я думал, она побаивается меня, но оказалось, что так она выражала свою радость. Она стыдилась своих чувств. Почему-то в Китае это считается зазорным, так же как красивая грудь у женщины или стройные ноги.

— О чем ты думала сегодня в двенадцать часов дня? — спрашивал я.

— Ровно в двенадцать?

— Да.

— О тебе.

— И я тоже...

Я не знал, что говорить дальше. Мы молчали. Она была покорна, как виноватый ребенок. А я чувствовал себя мужчиной. Наверное, мужчиной больше всего себя чувствуешь, когда рядом кто-то слабый, доверчивый. Я мог бы броситься в драку со слоном, чтоб только Мэй-мэй продолжала считать меня самым храбрым. Я брал ее за руку и вел по рисовым полям к подъему на плато. Мэй-мэй смелела, говорила робко:

— Пришло письмо, мама пишет, что младший братишка сломал руку.

— Упал с велосипеда?

— Да. Он все время нарушает правила уличного движения. Раньше в Шанхае не было правил. Каждый ездил как ему вздумается, а теперь ввели: машин стало очень много, но правила не соблюдаются.

— Прицепился к грузовику?

— Мой братишка может...

— Надо написать братишке письмо, — советовал я.

Мы как-то очень быстро добирались до крутых лёссовых склонов. Лезть наверх не было смысла, потому что там наверняка еще холодно. Мы забивались в узкую щель, заросшую диким виноградом. Здесь было тепло. Все в зелени. Мы ложились на траву и смотрели в небо.

— Прочти какое-нибудь русское стихотворение, — просила Мэй-мэй. Она очень любила стихи.

И я читал ей стихи на русском или украинском языках. По-моему, она хорошо понимала их. Иногда лишь просила перевести. Это было очень занятно — переводить стихи.

Я любил одно стихотворение. Не помнил, кто его автор, но оно мне очень нравилось.

— Что за станция? — «Зима».А в окошке лето.Что за станция? — «Тайга».А тайги и нету.

Озеро вошло в окно —Синяя полоска.— Где мы едем? — Все равно.Обленились в доску.

Скоро кушать будет лень.Где везут, не знаем.Спим да курим пятый день.В преферанс играем.

— Что за станция? — «Зима».А в окошке лето.— Что за станция? — «Тайга».А тайги и нету.

Выглядел мой перевод приблизительно так:

Это какая железнодорожная станция и как она называется?Эта железнодорожная станция называется «Зима».Но в настоящее время было лето, и если посмотреть в окно,То там, за окном, не было снега, потому что было лето...

А эта железнодорожная станция как называется?Эта железнодорожная станция называется «Большой лес».Но большого леса поблизости совершенно не было видно,Потому что его давно вырубили.

Если я еще сравнительно легко переводил подстрочно смысл первых четырех строк, то восьмую, «обленились в доску», переводил с большим трудом.

— Стали ленивые, как доска, — пытался я импровизировать. — Это значит... Люди сидят в поезде, никуда не ходят, сидят целыми днями и ничего не делают. Понимаешь, что получается в таких случаях? Они ленивые, как доска. Доску если не передвинешь, она сама не передвинется. И люди от лени становятся такими же, как доска. Их надо двигать.

Если мой перевод вообще и мог кому-нибудь доставить удовольствие, так это одной лишь Мэй-мэй.

Мэй-мэй улыбалась. Она как-то по-особенному улыбалась, глядя в сторону, точно отворачивалась. Брала ветку, писала на сухом податливом лёссе четыре строки стихов поэта Танской эпохи Ван Вэя. В свое время это был популярный поэт. Он занимался также живописью. Современники говорили, что Ван Вэй «в стихах видит живопись, а в живописи видит поэзию».

Я не знал значения написанных Мэй-мэй иероглифов и много от этого терял. Стих был написан на «вень-яне» (древнем литературном языке), а он не воспринимался на слух. В каждом иероглифе заключалась целая картинка, которую я не мог видеть. Но я видел Мэй-мэй, и ее глаза давали мне возможность прочитать то, чего не прочел бы в стихах ни один любитель древней поэзии. В глазах любимой я видел целый мир и самого себя.

В пустынных горах не видно людей,Но слышны их голоса.Отблеск солнца проникает в глубину леса.И солнечные зайчики прыгают на зеленом мху.

Недавно в Ленинграде мне удалось найти поэтический перевод этих стихов Ван Вэя, сделанный покойным академиком М. Алексеевым:

В ОЛЕННИКЕЯ не вижу людейВ опустевших горах —Только эхо речейРаздается в ушах.Пронизал глубь лескаСвет обратный опять.И над зеленью мхаСтал он снова сиять...

Странно. Эти стихи написаны 1200 лет назад, но они были написаны про нас с Мэй-мэй. Такая поэзия бессмертна.

В нашем ущелье тоже не было видно людей, но сюда доносились шум города, гудки паровозов. От земли исходило тепло, радостно светило солнце, а его лучи, отражаясь в ручье, прыгали зайчиком по темной стороне ущелья. Ручей, зайчики и звуки были одно целое...

А мы, мы были стихами всех поэтов всех эпох и народов.

Ведь за всю историю человечества стихи писались только про нас: про меня и мою подругу Хао Мэй-мэй.

А разве не так?

Тот дождь я запомнил на всю жизнь. Облака наступали на лощину, в которой лежал город, сталкивались, клубились над самыми крышами домов.

Казалось, если бы поднять землю, перевернуть и потрясти, из нее бы потекла вода. Трава и деревья набухли влагой, река наполнилась дикой яростью, взбунтовалась. Она ревела и прыгала меж низких дамб, как акула на мелководье.

В здании клуба на сцене стоял стол. Над столом висел портрет Мао Цзэ-дуна.

К столу вышел ведущий собрание, вынул из кармана свисток. Свистнул пронзительно.