Тихий гром. Книги первая и вторая - Петр Смычагин

— Ну, с богом! — благословил дед.

А Кирилл Дуранов, придя домой, не раздеваясь и даже не сняв шапку, сел за стол, потребовал у Василисы выпить и закусить.

Василиса по многим приметам догадывалась отчего случился у соседей пожар, но знать этого наверняка не могла: не посвящал ее муж в такие дела. Она слышала крик Настасьи, видела пламя над задним двором у Рословых и побаивалась, как бы не перекинулось оно к ним, Дурановым. Но погода стояла безветренная, и опасения оказались зряшными.

— Чего у их сгорело-то? — робко спросила Василиса, проворно собирая на стол.

Кирилл вместо ответа налил полный стакан водки, опрокинул его в рот — не поморщился, не крякнул, не закусил — как воду. И опять углубился в думы. Редко постигали его неудачи в таких делах. А тут вышел совсем пустой номер, только шуму наделали. И ведь как все просто казалось, убедительно: пожар, хозяева шалеют с перепугу, рубят повода, снимают эти чертовы цепи, выгоняют лошадей на улицу — лови их и веди куда надо.

И на улице ни одна лошадь не оторвалась с привязи — крепко делает кузнец. Но как же случилось, что на каждую свою замашку получил он отмашку? Выходит, что знали Рословы об его намерениях? Но как, откуда? На картах им, что ль, сгадали? Не могли же свои ребята сказать, не в их интересах это. А больше ни единая душа не знала. Или знал кто?

«Землерои! Чертомели! — зло думал про мужиков Кирилл Платонович. — Ишь ведь, горбом в люди вылезть норовят! Ха-ха! Да где же вам за целое лето, мурашам, заработать, сколь я за одну ночь урвать могу! И рубаха не сопреет от поту… И ведь еще голос подают, шипят, кроты слепые, черви землеройные! Макар-то как осмелел — чуть вилами не спорол, паршивец!.. А кто ж все-таки оберег-то их, а? Н-ну, погодите вы у меня!»

Кирилл Платонович даже зубами заскрипел и выпил еще стакан водки. Кто же этот человек? Вот бы над кем распотешился Кирилл Дуранов, ежели б узнал!

Такой же вопрос, только с совершенно противоположным чувством задавали себе и дед Михайла, и Макар, и Мирон в дорожных думах своих, и даже Тихона не раз занимал этот вопрос, когда хоть чуть унималась боль.

Не дано это знать никому.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Десятый год двадцатого столетия, незаметно, незримо шагнув на землю, шествовал по ней, ничем не отличаясь от предыдущих. Не так давно, правда, отшумел, расплескался кровавым дождем по Руси девятьсот пятый, грозно прогудел он по горнозаводскому Уралу, однако в степные и лесостепные селения дошел лишь далеким тихим рокотом жаркой июльской грозы.

Ничем тогда не задело и хутор Лебедевский. Слухов со всех сторон доносилось множество, но ползли они крадучись, опасливо, боясь резко вклиниться в давний уклад размеренной жизни хуторян и тем не менее смутно бередя темные души мужиков, ничего не знавших, кроме земли да работы на ней.

А потом все поутихло, сникло, будто ничего и не было. Да и как знать — может, эта самая революция, задавленная царем и помещиками, испустила дух возле самого порога мужичьей избы, а он и не разглядел этого, не догадался. Ведь проходили же по хутору ссыльные, ночевали с «волчьими билетами» какие-то люди, которым нигде нет прописки и больше суток ни в каком селении задерживаться не велено.

Да много ли знает мужик, много ли видит он вокруг себя, широко ли умом раскидывает? Под носом у него порою всякие запретные дела вершатся, необъяснимые и загадочные, а мужику и невдомек.

Вот, скажем, Данин Виктор Иванович — умный вроде бы человек, грамотный, сказывают, страсть какой. Самому царю прошение от мужиков писал, а какие штуки выкидывает — простому мужику со стороны глядеть больно.

На хуторе Данин появился в шестом году. Все это помнят. Поселился в хорошей избе на отшибе, в сторонке от всех. Земли десятин четыреста приобрел — живи да радуйся! А его в поле редко увидишь — не охотник, видать, до мужицкой работы — больше с упряжкой в борозде Анна, жена его, ходит, да ребятишки кое-где помогают. Льна не сеют совсем, зимой у них бабы не прядут, холстов не ткут и не стелют. Одежонка на них хоть и городского вида была когда-то, — заплата на заплате красуется.

В прошлом году надивил всех — чуть не половину своей земли за бесценок спустил. А нынешней весной, еще по снегу, не только с остатками земли расстался, даже избу хорошую продал. От такого поступка Виктора Ивановича рты разинули мужики, глубокомысленно чесали в заросших затылках, словно отыскивая там разъяснение загадочным действиям, да так ничего толкового и не придумали.

Однако уважение к Данину за его помощь, за добрые советы брало верх. Оттого-то, когда Виктор Иванович кликнул мужиков на помочь, чтобы соорудить себе землянку вместо проданной избы, чуть не из каждого двора нагрянули мужики, бабы, подростки.

Еще с вечера Леонтий Шлыков, взявшийся оповестить народ, обошел весь хутор.

— А сам-то пойдешь, что ль? — весело спросил его Макар, подметавший улицу против своего двора.

— А как же, Макарушка: друг другу всяк помога. А кто на помочь звал, тот и сам иди в первую голову.

— Придем, придем, дядь Леонтий, не сумлевайся. Ваську да Митьку с собой прихвачу…

Но не везде так легко и просто шло у Леонтия дело.

Кирилла Дуранова давно уж не было дома, промышлял где-то, видать, воровскими делами, а Василиса его имела обычай запираться в избе даже днем.

К бабке Пигаске и заходить нечего: дед ее всякое лето пасет стадо — не помощник он.

Пошел по порядку Леонтий. К Прошечке заглянул. Тот в своей старой избе оставался лишь одной ногой — в новый дом переезжал, за речку. Там и Рословы начали строиться.

Прошечка — об этом не умолчишь — человек особенный. Был он мал ростом, до смешного тщедушен на вид и до крайности горяч, вспыльчив, дерзок. Оттого в хуторе величали его «сполошым» и «обожгоным», но только за глаза. «Прошечка», между прочим, тоже лишь для заглазного употребления. К нему же обращались не иначе как «Прокопий Силыч». А что фамилия у него — Полнов, так не всякий и помнит.

И уж кто знает, хотелось ли ему блеснуть своим достатком либо силился казаться солиднее, заметнее, значительнее — даже в летнюю пору носил он постоянно лакированные сапоги с калошами, плисовые штаны, красную сатиновую рубаху, вышитую по вороту и подолу и перехваченную гарусным пояском с махрами, жилетку под суконным пиджаком. А поверх всего, чтобы, не дай бог, не испачкать столь дорогого и неповторимого наряда, непременно надевал большой сафьяновый фартук с грудинкой. На руках — кожаные перчатки, а стриженную в кружок голову накрывал войлочной черной шляпой.

В тот момент, когда Леонтий шагнул в калитку, Прошечка, стоя посреди двора и тыча в пространство черным в перчатке указательным перстом, распекал работника, Ганьку Дьякова, увязывавшего воз с домашней рухлядью.

Потоптавшись малость у калитки и почувствовав себя вдруг в чем-то виноватым, Леонтий, заикаясь, несмело молвил:

— Дык… как жа, стал быть, Прокопий Силыч, пошлешь, что ль, кого на помочь к Виктору Иванычу?.. Аль как?..

Вроде бы лишь теперь заметил Прошечка Леонтия — круто повернулся к нему всем корпусом, тряхнув по козлиному рыжеватой бородкой, высоко вскинул голову. Леонтий, мысленно кляня себя за то, что занесло в этот двор, ухнул враз, ровно в бездонный омут, в сине-серые расширившиеся, глубоко посаженные глаза Прошечки. Левая редкая бровь переломилась, словно бы вдарили его либо оскорбили нещадно.

— Этому черту-дураку, моту?! Ишь ведь чего захотел! Бедняк объявилси… Землю продал, дом вон какой промотал! Ему, черту-дураку, в шалаше жить. Вот пущай и живеть под кустом!.. Ты, черт-дурак, подумал, с чем пришел-то? Подумал?.. Я вот, гляди, вселяюсь! А ты на помочи́ у мине был, черт-дурак? Был?! Умный сам по себе, а дураку бог на́ помочь. Уходи, черт-дурак!

Леонтий и не заметил, как Катька, Прошечкина дочь, стоя у отца за спиной, чтобы не прыснуть вслух, зажимала рот толстенной косой и делала знаки Леонтию, что придет на помочь против отцовской воли.

А Кестер — хоть и жил за речкой на бугре, чуть в сторонке от хутора, дошел и до него Леонтий — не стал и разговаривать: ядовито хихикнул, так что короткие усы под носом, подпрыгнув, ощетинились. И, молча огладив поджарый живот, показал на калитку.

Отсеялись в том году рано. Весна хоть и припозднилась чуток, зато враз ударила таким благодатным теплом, что только успевай, мужик, поворачивайся — от погоды никакой задержки нет. Озимые зеленя, разостлавшись густой щеткой, радовали глаз, веселили сердце пахаря. И до того торопила сеятеля весна — работали, как на пожаре: не упустить бы часа.

А Демид Бондарь, тот, что купил у Виктора Ивановича избу, узнав о помочи у Даниных, собирался на нее с великой охотой. Собраться же Демиду было совсем не просто, особенно обуться.