Записки сенатора - Константин Фишер

Потом капитан 2-го ранга Куприянов, мастер сыпать целый час без умолку слова, между которыми не было никакой связи; любезничая с дамами, он выступал всегда тою же ногою вперед, волоча за ней другую. На вопрос княжон, отчего г-н Куприянов так ходит, князь уверил их, что у К. деревянная нога и что они могут в этом удостовериться, воткнув ему в ногу булавку. Ветреная княжна Софья вздумала сделать опыт: кольнула его за обедом булавкой так, что Куприянов вскочил с криком.

Он был опытный офицер в деле морских съемок, и князь держал его ввиду экспедиции для съемки Балтийского моря.

Васильев, адъютант из черноморских офицеров, был маленький, коротенький, чрезвычайно деятельный и чрезвычайно способный, притом прекрасный человек.

Дегалет, адъютант, из греков, очень красивый собою и не без греческой ловкости, но ленивый. Князь любил его как неиспорченного юношу, возил с собою на балы, но поручений не давал и никогда не награждал. Во мне князь видел тоже неиспорченного юношу, но я много работал и тем приобретал значение выше Дегалета, к горькой его досаде.

Затем были еще Бахтин, управлявший отделением в канцелярии, но пожелавший сохранить звание чиновника особых поручений, и разные флотские офицеры, не входившие в круг ближайший.

Князь занимал весь дом Опочинина, кроме двух комнат, в которых жил некто Крупеников, побочный сын князя Кутузова-Смоленского; он жил бедно, однако остался другом Кокошкина, бывшего некогда адъютантом князя Кутузова, а в то время — флигель-адъютантом и петербургским обер-полицеймейстером. Крупеников рассказывал одну историю, ярко обрисовывавшую тогдашнее время. Является к нему старик-фонарщик, один из тех ветеранов, которые по вечерам и утрам ходили по улицам, с рогожею на плечах, с лестницею на спине и с кувшином в руке. Они наливали в фонари масло, зажигали их и пред рассветом гасили. Фонарщик рассказал ему, что на инспекторском смотре на вопрос инспектора, не имеет ли кто претензий, вышло несколько человек, в том числе и он, и объявили, что они уже давно выслужили 25-летний срок и не получают отставки. На другой день стали сечь поочередно всех, которые изъявили претензии, и завтра — очередь его наказания. «Пощадите старые мои кости», — говорил слезно старик и просил защиты. Крупеников в тот же вечер объяснился с Кокошкиным, и тело фонарщика пощажено. Через несколько дней приходит к нему фонарщик с благодарностью, в канцелярском смысле слова. Крупеников полюбопытствовал узнать, какого размера благодарность мог дать этот брошенный судьбою человек, и спросил его, сколько он намерен подарить ему. «Извините, ваше благородие, большого дать не могу, а принес 100 рублей, не прогневайтесь!» — «Да откуда же у тебя 100 рублей, когда ты получаешь 34 рубля в год жалованья?» — «Ничего-с! Мы люди достаточные, не то бы еще имели, если бы не начальство!»

В 1830 году князь Меншиков вывел балтийский флот в практическое плавание под своим начальством; в первый раз развевался на грот-мачте флаг начальника Главного морского штаба его императорского величества. Он сидел на 74-пушечном корабле «Кульм», которым командовал капитан Лазарев, Андрей.

Штаб князя был многочисленный, начиная от контр-адмирала Мелихова до молодых флаг-офицеров; из статских был один я. В штабе его соединялись балтийские офицеры с черноморскими; между обоими флотами был всегда антагонизм; балтийцы называли черноморцев греками; последние первых — лужеплавателями. Главный защитник черноморцев в свите князя был Мелихов — умный, но плут, балтийцев — Куприянов, честный, но дурак, или если не дурак, то чудак, не умевший выразить ни одной мысли; вместо посредственно он говорил: «не так, чтобы так чтобы очень, а так!», вместо: как хочешь — «коли хочешь, как хочешь, а не хочешь, как хочешь». При таком защитнике плохо приходилось балтийцам, вступался за них же Лазарев (Андрей), да и этот брал голосом и грозно произносимыми «хм! черт возьми!». Князь забавлялся и отчасти назидался спорами обоих лагерей и нарочно травил их друг на друга. Говорил он с ними о море, о парусах, о лоции, не вдаваясь ни в какие суждения о политике, об администрации, о дворе. Я был беспрестанно отзываем им в сторону для обмена несколькими словами. Только я бывал в его каюте с ним наедине, иногда по целым часам; все прочие приходили к нему только in corpore. Штаб называл меня Бурьеном, в честь наполеоновского Bourrienne, а экипаж — дохтуром, потому что я был в форменном сюртуке без эполет.

Князь вводил тогда черноморские сигналы, им дополненные и усовершенствованные, и потому на палубе почти целый день давали сигналы, ежели не были заняты эволюциями. Эволюции производились деятельно, трудные и смелые, к каким балтийские эскадры не привыкли. Один раз, когда князь приказал флоту, идущему в порядке кораблей, следующих друг другу в кильватер на расстоянии только одного кабельтова, поворотить оверштаг при довольно слабом ветре, «Кульм» не сумел поворотить, попятился и столкнулся с кораблем, за ним шедшим. Они оба, казалось, едва двигались, но, коснувшись, произвели суматоху ужасную; полкормы «Кульма» полетело в море; бугшприт другого рассыпался вдребезги, а реи обоих сцепились и крушили друг друга. Серебряков только что воротился с берегов Абхазии; он, сняв мундир, спал крепко в своей каюте. Проснувшись от треска, увидел борт с орудием, глядящим в порт каюты; полуочнувшись, схватил он саблю и в рубашке с саблею в руках выскочил на палубу; он думал, что это абордаж турецкого корабля. Общий хохот!

Флотские офицеры играли вообще жалкую роль в обществе; ко двору их не приглашали, да и в частных гостиных Петербурга их не встречалось. Они веселились по-своему у себя в кронштадтском кружке. Кампания 1830 года дала им другое значение, князь приглашал их к себе, и когда бывали приглашения гвардии ко двору, князь испрашивал соизволения государя приглашать и флотских офицеров. Флот был не на уровне с гвардией, но поскольку государь жил летом в Петергофе, против морского порта, то князь Меншиков под этим предлогом и ввел флот в струю гвардии. В то время были уже и флигель-адъютанты из моряков, двое: граф Гейден — в награду за наваринские подвиги отца, и Казарский — командир прославившегося брига «Меркурий».

В ту же осень обер-священник армии и флота представил начальнику морского штаба, что после Наваринского сражения увидели на водах плавающий образ Богоматери; что этот образ, чудотворно явившийся, очевидно, служил покровом нашего флота, и что потому синод разрешил открыть по флоту подписку на сооружение, в честь этого образа, храма Божьей Матери Одигитрии. Князь просил предъявить и самый образ. Оказалось, что он принадлежал титулярному советнику Бельковскому, интендантскому чиновнику, плававшему на корвете «Иезекииль»; что неприятельское ядро снесло кормовую галерею, в которой помешался Бельковский, и что при этом как все его вещи, так и этот образ упали в море. Князь Меншиков сообщил это синоду и разрушил мнимое чудо.