Дворцовые тайны - Евгений Анисимов

Но если Петру нужно обосновать свою безграничную власть самодержца новыми просветительскими и рационалистскими аргументами, Феофан опять тут как тут: пишет фундаментальные трактаты «Слово о власти и чести царской» (1718) и «Правда воли монаршей» (1722). В них он убедительнейшим образом доказывает, что государь не только дан народу самим Господом Богом, но и является его вождем, кормчим, получившим власть над людьми в результате общественного договора, и что нет благодатнее для людей режима, чем единодержавие. Его превосходство над коллегиальностью доказывается так же блестяще, как раньше доказывалось прямо противоположное. Но и этого мало. Феофан утверждал, что царь — патриархальный Отец подданных, и если бы у самого государя был жив отец, то он бы, в силу царской власти, был бы собственному сыну… сын!

Но главное в другом: всем своим талантом, всей своей кипучей деятельностью на государевой службе Феофан и его сподвижники по Синоду (которые, кстати, жили, как пауки в банке) настойчиво и последовательно проводили генеральную идею петровской эпохи: все преобразования, все новации направлены на установление полного и безусловного контроля власти над всеми сферами жизни русского человека, над его материальной, духовной, земной и загробной жизнью, над его телом и душой. Человек петровской эпохи не принадлежал ни себе, ни Богу. Спасенного от петли самоубийцу снова вешали потому, что только государь вправе распоряжаться его жизнью. Петр так ненавидел монашество не потому, что среди монахов было немало бездельников, а потому, что не терпел, чтобы в обществе, которое он создавал в России, кто-то мог быть неподвластен (даже в душе) всепроникающей государственной силе. Царю была невыносима мысль, что кто-то может служить не ему, земному властителю, а другому, пусть даже высшему, владыке. Именно поэтому в конце своего царствования Петр I встал на путь уничтожения монашества и монастырей…

Чем же руководствовался Феофан в жизни? Вряд ли верой — сомнительно, чтобы он искренне верил в Бога. Он был слишком умен, чтобы не понимать, как сильно расходятся его дела с принципами веры. Но при этом он не был злодеем, садистом. Многие его поступки можно объяснить его темпераментом. Он был живым, пристрастным человеком европейского XVIII века, опьяненного успехами математики, механики. Это был век безграничной веры в разум, в способности человека благодаря знаниям изменять мир и себя. Тогда в умах царствовал необычайный оптимизм «творцов нового мира». Бог в этом мире был отодвинут в дальний угол мироздания. В лучшем случае ему отводилось место «инициатора», первотолчка, а все дальше уже развивалось по законам математики, по Ньютону, Декарту, Локку. Эти интернациональные идеи, предвещавшие Просвещение, были очень близки Феофану — безродному бастарду, человеку европейской культуры. Он, впрочем, как и Петр, был проникнут презрением к русской традиционной культуре, не ценил и не любил ее. Он считал себя носителем новых знаний, новых передовых принципов и методов. В этой ситуации церемониться не приходилось — дело просвещения и прогресса с моралью не считается.

Конечно, Феофан разительно отличался от русского духовенства. У него было развитое чувства прекрасного, он был преисполнен любви к знаниям, был одержим подлинной страстью к книгам, поэзии. Феофан с увлечением писал не только доносы и проповеди, но и стихи, а также пьесы, исторические сочинения, трактаты по логике, физике, поэтике, педагогике. Платон, Аристотель, Цицерон были ему так же знакомы, как и Коперник, Галилей, Спиноза. Всех их, как и других мыслителей древности, Средневековья, Возрождения и Нового времени, он читал в подлинниках, знал и любил.

Вся страсть пылкой души Феофана была направлена на самоутверждение; он горел желанием во всем быть первым, лучшим, заметным, одобряемым, ласкаемым властью. Честолюбие, подогреваемое происхождением, талантом и положением, было сильнее всех пороков и слабостей Феофана, определяя его поведение и отношение к людям. К тому же он любил играть, был великим артистом, настоящим златоустом.

Произнося своим прекрасно поставленным голосом точные, ясные, умные слова, подчеркивая сказанное эффектным жестом, позой, он явно наслаждался своей необыкновенной властью над аудиторией. Феофан знал людей, тонко чувствовал обстановку, публику, ценил слово и владел им. Он говорил так, что люди замирали от восторга, плакали от скорби, мысленно переносились за тысячи верст и сотни лет — и все это достигалось Феофаном с помощью слова, интонации, жеста.

Даже сейчас, читая архаичный для нашего слуха текст его траурной речи на погребении Петра Великого в 1725 году, мы не можем не почувствовать всей мощи этого таланта, всей гибкой выразительности его языка: «Что се есть? До чего мы дожили, о россияне? Что видим? Что делаем? Петра Великого погребаем! Не мечтание ли сие? Не сонное ли нам привидение? Ах, как истинная нам печаль! Ах, как известное наше злоключение!»

Всего десять минут длится эта речь, вошедшая во все хрестоматии по русскому языку. А дольше говорить и нельзя — целый день траурной церемонии утомил сотни людей, они уже отупели от скорби и усталости. Сейчас нужно вновь вызвать, обострить их чувства, чтобы они вздрогнули, оглянулись — что происходит вокруг? Очнитесь! Но и рыдать долго нельзя — скорбь даже по Петру Великому не может быть вечной. Поэтому Феофан искусно переводит речь на будущее: «Не весьма же, россияне, изнемогаем от печали и жалости, не весьма бо и оставил нас сей великий монарх и отец наш: оставил нас, но не нищих и убогих — безмерное богатство силы и славы его… при нас есть. Какову он Россию сделал, такова и будет: сделал добрым любимою, любима и будет, сделал врагам страшную, страшная и будет, сделал на весь мир славную, славная и быти не престанет. Оставил нам духовние, гражданские и воинские исправления. Убо оставляя нас разрушением тела своего, дух свой оставил нам».

Феофан не был бы царедворцем, если бы не обратил всеобщее внимание на стоящую у гроба преемницу Петра, Екатерину I: «Мир весь свидетель есть, что женская плоть не мешает тебе быти подобной Петру Великому… Как нам не надеятися, что зделанная от него утвердиши, недоделанная совершиша и все в добром состоянии удержиши». Впрочем, понимая, что век Екатерины может быть недолог, Феофан поминает и присутствующих в соборе возможных ее наследников: «…дочерей, внуков, племянниц». Ладно, дщери — Анна и будущая императрица Елизавета, ладно, внук — будущий император Петр II, но Феофан — и это удивительно! — помянул и забытых всеми племянниц, «Ивановн». Среди них стояла в Петропавловском соборе Анна Иоанновна, будущая императрица. Словом, несмотря на трагизм момента, далеко вперед смотрит Феофан, готовя себе место и подле них, будущих государей. Как потом осторожно напишет митрополит Евгений, «все четыре монарха, при коих он служил, изъявляли ему всегда отличную доверенность — но и он жертвовал им всем».

Как великолепен, возвышен был Феофан на амвоне перед сотнями внимавших ему прихожан, в сиянии праздничных риз, так ничтожен и мелок оказывался он в обыденной жизни. Он сгибался перед сильными, ласкался к фаворитам, перебегал из одного лагеря в другой. И дело не в какой-то подлой сущности характера Феофана. Нет, ему была необыкновенно важна ласка светской власти потому, что он больше всего на свете любил жизнь, земные удовольствия. Он был сыном своего века, гедонистом, любил хорошо пожить. С большим тщанием и не ограничивая себя ничем, он строил свои подворья, украшал их прекрасной мебелью, картинами. Он не жалел денег и наслаждался как мог. Феофан отчаянно боялся смерти, считая ее «злом всех зол злейшим». В соответствии с модными взглядами своего времени и собственным темпераментом он видел суть жизни не в сосредоточенной молитве, подвижничестве или страдании за веру, идеи, во имя людей или добра, а в том, что «блаженство человеческое состоит в совершенном изобилии всего того, что для жизни нужно и приятно. К сему относится особливо выгодность, красота и приятность места, благорастоворение воздуха, здравие пищи и плодоносие земли и проч.».

И уже поэтому Феофан был так зависим от милостей власти, он так дрожал, чтобы его не лишили возможности наслаждаться жизнью. Ведь он не хотел судьбы своего товарища по Синоду Феодосия, умершего в замурованной келье, уж конечно, без «благорастворения воздуха и здравия пищи». А удержаться на плаву в то время было трудно. Политическая ситуация менялась быстро, многие хотели гибели Феофана. Врагов у него было множество. Одни ненавидели его, хохлацкого чужака, за еретизм, за презрение к русским церковным традициям, другие — за зло, которое он лично им причинил, третьи — за то, что он талантлив, умен, образован, удачлив, приближен к государям. Феофан, не раз битый в левую щеку, никогда не подставлял правую и не имел привычки прощать. Он упорно преследовал своих идейных и личных врагов, засаживал недоброжелателей в дальние монастыри и тюремные ямы, на каждый донос писал ответный донос. По словам одного из его биографов, Феофан всю свою жизнь не покидал Тайной канцелярии: был там либо подследственным, либо обвинителем, либо сам писал доносы, либо оправдывался по доносам на него самого.