Чертовар - Евгений Витковский

Гордей Фомич послушно отставил бутылку на скамью.

— Это что такое?

Гордей Фомич залился краской.

— Служу Российской Империи! — квакнул он не к месту, а потом вдруг запел фальцетом: — Как бы мне-е, ряби-и-не, к ду-у-бу перебра-а-а-а…

— Отвечайте, сержант, какая рябина? А ну, встать в присутствии старшего по званию!

Участковый немедленно встал, то же самое против воли сделал и генерал-майор Старицкий, хотя из военного на нем были одни брюки. Женщина мигом просчитала его чин и бросила:

— Садитесь, генерал-майор, а вы, сержант, отвечайте!

Участковый вежливо извлек из портфеля другую бутылку, непочатую близняшку первой.

— Так ведь коньяк же — он на дубу… Словом, дают спирту дуба, из него коньяк получается. А это — рябина на коньяке, стало быть, рябина к дубу перебраться смогла, такая в ней сила воли проявилась…

— Сила воли? А ну, дайте сюда, сержант!

Генерал перехватила близняшку, в точности так же, как Гордей Фомич, скусила укупорку, приняла из рук сержанта вежливо протянутый пластмассовый стаканчик, налила сама себе всклянь, лихо выпила. Тут же повторила, немного помолчала.

— Вольно, сержант. Садитесь. Вы оказались правы: дуб к рябине — сила воли. То есть рябина к дубу… Успешно, словом. Кстати, угостите старшего по званию.

Свои кровные полбутылки Гордей Фомич отдавать пожалел, поэтому Старицкому была вручена еще одна — непочатая. Зубы у генерал-майора были вставные, повторить лихое армейское скусывание укупорки он не мог и аккуратно открыл бутылку ножичком. С полминуты в вагоне, на черепашьем ходу двигавшемся через Полупостроенный мост, слышно было лишь бульканье перебравшейся к дубу рябины в горлах у лиц военного сословия. Следующей не утерпела старушенция с тыквой.

Две бутылки были уже пусты, и участковый, поняв, что теперь им будет командовать любой, кто захочет, отнес их бабке. Та приоткрыла свою необъятную тыкву и ловко спрятала посуду внутрь. Фокус понравился. Гордей Фомич от всего сердца достал еще две бутылки — и с легким поклоном сколупнул укупорку с обеих. Одну — полную — он вручил старушенции, которая немедленно присоединилась к числу дегустирующих русскую песню о рябине, а участковый недоуменно оглянулся, соображая, для кого это он, собственно говоря, извлек и открыл еще одну. Совершенно белый с лица техник-смотритель с Волконской площади, которого участковый знал по долгу службы и бил ему раза три морду, чтобы тот не попал в вытрезвитель, — техник-смотритель сидел у окна в полуобмороке, он находился сейчас в самой страшной фазе похмелья, из которой живым без опохмела может выйти лишь очень молодой и очень здоровый человек. Денис Давыдович не был ни молодым человеком, ни здоровым. Участковый сам влил бедняге в рот первые капли, а дальше спасительная розовость прихлынула к лицу техника.

Старушенция выпила немного, повеселела и обвела вагон взором — нет ли еще знакомых. Знакомый был, один — директор того самого магазина, где две недели тому назад она укупила свою чудо-тыкву.

— Равиль Шамилевич, угощайся! — протянула она татарину бутылку.

— Ислам… — с сомнением ответил тот, отдергивая руку.

— Знаю я твой ислам, будто не ты на бровях по магазину ходишь! Бери и не кобенься, когда угощают.

Курултаев сделал какой-то загадочный жест, бутылку взял, помолчал над ней и вылил себе в горло полстакана — по-восточному, не касаясь губами горлышка. Старушка полюбовалась, бутылку взяла назад, отхлебнула, сколько хотела, по-простому, снова вернула ее Курултаеву. Тут не выдержал ночной таксист Валерик.

— Граждане, я тоже…

— Из Баку? — с интересом спросила женщина-генерал.

— Не из Баку, а с похмелья! Все пьют, меня угостите! — вырвался из души Валерика крик. Гордей Фомич уделил и ему бутылку, однако его портфель так и не похудел нимало.

— А посуду мне сдавайте, — напомнила Васса Платоновна, в чью тыкву, видимо, влезало не меньше, чем в портфель участкового.

Когда поезд миновал Яковль-монастырь и вдали замаячил Арясин, угощались все остальные: и сосед с последнего этажа, с которым не мог не поделиться опохмеленный Валерик, все-таки жили в одном подъезде, и почтальон, которому кто-то дал допить остаток, а потом еще другой остаток, ибо с ним была знакома половина присутствующих. Пил лысеющий семит-акробат, принявший бутылку как манну небесную, пил ни о чем не просивший негр — ему просто сунули бутылку, а он просто выпил. «Рябиновая на коньяке», двадцать четыре градуса крепость, шестнадцать процентов сахара, кисло-сладкая, терпкая. То ли ощутил все это негр, то ли нет, но бутылку высосал досуха. Трезвыми и грустными оставались лишь сотрудницы музея всенародного рукоприкладства имени Ильи Даргомыжского. Однако когда пассажиры, вдохновленные примером участкового и женщины-генерала, перешли к хоровому пению и завели балладу о том, как грустно стоит, головой склоняясь до самого тына, эта самая печальная рябина, не выдержали и сотрудницы: всю дорогу просидели они «спиной вперед», лишь бы к ним подсесть никто не мог, а теперь перебрались к старушенции и стали красиво выводить партию второго голоса; песня была родная, народная, младшие научные сотрудницы Пинаева и Трегуб абстрагироваться от нее не могли.

Им, естественно, тоже налили: для дам участковый придерживал небольшой запас пластиковых стаканчиков. Но тут поезд остановился.

— Вниманию пассажиров. Электропоезд «Москва-Арясин» прибыл на первый путь. Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны. Не забывайте свои вещи, о ценных находках сообщайте машинисту.

Лысеющий акробат, человек и профессионально, и национально любопытный, выглянул в окно: второго пути у вокзала в Арясине определенно не имелось, а рельсы упирались в земляной холмик.

— Зиновий Генахович, вас отдельно приглашать? — послышался голос женщины-генерала, уже выбравшейся на залитый солнцем перрон. Генерал со всеми перезнакомилась, запомнила имена-отчества попутчиков, только от негра Леопольда отчества она не добилась и была этим недовольна.

Акробат дважды приглашать себя не заставил. Все тринадцать пассажиров последнего вагона электрички стояли на арясинском перроне и переминались с ноги на ногу: неведомая сила влекла их куда-то в город, а куда — пока что они взять в толк не могли. Женщина-генерал как старшая по званию, да и вообще по привычке, взяла руководство группой в свои руки и проявила инициативу.

— Первым делом — в столовую!

При вокзале столовая открывалась в четыре, на часах же было едва-едва одиннадцать. Хмельному и голодному обществу посоветовали пройти от вокзала три квартала прямо, по Калашниковой, бывшей Калинина, а там на углу Жидославлевой, бывшей Горького, стоит гостиница «Накой» — в ней ресторан до шести как столовая работает, а после шести — как ресторан. Женщина-генерал прикинула, что три квартала ее нетрезвая команда как-нибудь да одолеет до шести, так что попадут они туда, куда надо. Генерал была почти вовсе не подвержена охмелению, однако весьма оголодала: горечь рябины на дубовом спирту разбудила в ней природный генеральский аппетит.