Творчество Гоголя в мифологическом и литературном контексте - Аркадий Хаимович Гольденберг

и мире» насмешливо напевает ее, провожая Андрея в первый поход против Наполеона (Ч. 1, гл. XXIV) [Толстой 1961: 4, 142]. В период Отечественной войны 1812 г. песня стала восприниматься как иронический комментарий к планам Наполеона завоевать Россию. При этом французский текст и его русский перевод подверглись переосмыслению и редукции. Песенку про незадачливого Мальбрука запели в армии, где она обросла комическими и, как правило, малопристойными деталями, среди которых центральное место заняли манипуляции со штанами герцога. Русские солдаты переделали слова на менее приличные, придав описанию похода Мальбрука пикантные подробности: Мальбрук в поход собрался /Наелся кислых щей... В одном из самых распространенных вариантов песни, дошедших до наших дней, говорилось о том, что в походе с герцогом произошел некий конфуз: он погиб не в сражении, а умер от страха «смертию поносною»:

Мальбрук в поход собрался

Наелся кислых щей...

Он к вечеру обклался

И умер в тот же день.

Четыре генерала

Портки его несли,

И тридцать три капрала

Г...о из них трясли10.

Тема Мальбрука, наложившего от страха в штаны, находит отражение и в русских карикатурах на Наполеона, широко распространявшихся в лубочных листах. Самый известный карикатурист этой эпохи Иван Теребенев назвал свою картинку «Обратный путь, или действие русского слабительного порошка». На ней Наполеон поправляет штаны, в которые он сильно наложил русской контрибуции. Казак подстегивает его нагайкой, а крестьянин напяливает на него треугольную шляпу, и оба приговаривают: казак - «ступай, неси скорее по старой дороге домой, и скажи своим, что насилу мог донести собранную с Русских контрибуцию», крестьянин - «а чего в штанах не унесешь, так ин в шляпу покладешь» [Ровинский 1900: 440-441, Ил. XXXVIII].

Такой поворот сюжета русского Мальбрука не мог не привлечь внимание Гоголя. Конфузная ситуация, в которую попадают его герои, - один из любимых приемов поэтики писателя, представленный во многих его текстах: от «Коляски» до «Женитьбы» и «Ревизора». Для предприятия Чичикова история с Ноздревым - уже вторая сюжетная катастрофа, если считать первой встречу с Коробочкой, имевшую фатальные последствия. Поход за мертвыми душами едва не закончился для героя поэмы так же, как для песенного Мальбрука, - смертью от страха. Испуг Чичикова становится в четвертой главе ее кульминационным моментом и акцентируется автором с помощью травестийного переключения лексики в высокий стилистический регистр. В момент появления капитана-исправника «Чичиков не успел еще опомниться от своего страха и был в самом жалком положении, в каком когда-либо находился смертный» (VI, 87).

Тема грядущего поражения героя с текстом песни связана и метонимически, на уровне деталей. Но вводится она исподволь в самом начале поэмы упоминанием бутылки кислых щей, которыми был завершен первый день пребывания Чичикова в губернском городе (VI, 12).

В главе о Ноздреве отсутствующий, но хорошо известный русскому читателю песенный текст становится источником важнейших мифопорождающих мотивов, сопровождающих Чичикова на всем протяжении поэмы. Первый из них - Чичиков как переодетый Наполеон, пробирающийся в Россию с целью ее завоевания, - будет широко развернут в мифологизированном сознании чиновников, пытающихся разгадать после визита Коробочки в город тайну «мертвых душ». В четвертой главе намечены некоторые его атрибуты. Наполеоновский миф здесь поначалу двоится. Чертами покорителя мира наделяется автором во второй черновой редакции главы хозяин шарманки, в поступках которого «много было завоевательного» (VI, 375). Травестийные наполеоновские аллюзии проступают и в совместном с Чичиковым обходе ноздревских владений: «“Вот граница!” сказал Ноздрев: “Все, что ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону... все мое”» (VI, 74). Но более существенным представляется всячески подчеркиваемое автором родство Ноздрева со своими собаками, среди которых он был, «совершенно как отец среди семейства» (VI, 73).

В десятой главе собачья тема станет предметом лубочного экфраси-са в «сметливых предположениях» чиновников о Чичикове-Наполеоне: «англичанин издавна завидует, что, дескать, Россия так велика и обширна, что даже несколько раз выходили и карикатуры, где русский изображен разговаривающим с англичанином. Англичанин стоит и держит на веревке собаку, и под собакой разумеется Наполеон. “Смотри, мол, - говорит, - если что не так, то я на тебя выпущу эту собаку!”. И вот теперь они, может быть, и выпустили его с острова Елены, и вот он теперь и пробирается в Россию будто бы Чичиков, а в самом деле вовсе не Чичиков» (VI, 205-206).

Изображать Наполеона в образе собаки первыми стали английские карикатуристы, у которых русские художники заимствовали многие антинаполеоновские сюжеты. Так, на основе карикатуры Томаса Роулендсона (Rowlandson) «Блюхер, поймавший корсиканскую собаку» Иван Теребенев создал ее русский вариант «Пастух и волк» [Отечественная война... 1912: 5, 199; 216]. Русские карикатуры на Наполеона получили широкое распространение в эпоху Отечественной войны 1812 года благодаря лубочным изданиям.

В «Мертвых душах», по верному замечанию В.Ш. Кривоноса, «отождествление с собакой актуализирует представление об отсутствии у инородца, кем и является Наполеон, души. Согласно логике мифомагического мышления, прикинувшийся Чичиковым Наполеон потому и способен приобретать несуществующие души, что у него самого отсутствует душа, то есть он принадлежит к сфере нечеловеческого» [Кривонос 2003: 67].

Вернемся, однако, к шарманке. На предложение Ноздрева купить ее или поменять на мертвые души, Чичиков обиженно отвечает: «Ведь я не немец, чтобы, тащася с нею по дорогам, выпрашивать деньги» (VI, 80). Иными словами, гоголевский герой отрицает свою принадлежность не только к инородцам, но и к людям бродячих профессий, с которыми в фольклорном сознании связывались представления об ином мире. В этом мифологическом контексте находят свое объяснение бранные клички Ноздрева по его адресу: «Такой шильник, печник гадкой» (VI, 82). Если шильник в народном языке означает плут, мошенник, бродяга и даже разбойник [Даль 1955: 4, 633], то именование героя печником осложняет его образ новыми коннотациями. Печник в фольклоре - один из самых мифологизированных персонажей, поскольку печь принадлежит к числу наиболее значимых символических объектов: «...через печную трубу осуществляется связь с внешним миром, в том числе и с “тем светом” <.> Если в свадебном и родин-ном обрядах она (печь - А. Г.) символизировала рождающее женское лоно, то в похоронном - дорогу в загробный мир или даже само царство смерти» [Топорков 2002: 364]. Напомним, что смысловым ядром песни «Мальбрук» является описание похорон, воскрешающее в гоголевском тексте эти фольклорные архетипы. Показательна судьба песни в русском фольклоре, где она стала частью народной зрелищной культуры. «Мальбрук» не только вошел в репертуар шарманщиков, но и лег