Садовники Солнца - Леонид Панасенко

— Довольно! — громыхнул чей-то требовательный голос. — Дайте свет.

Шел последний кадр.

Крупным планом лицо Гуго.

— Нет, пользоваться фондом не разрешал. Он не был моим другом, говорит Гуго и губы его складываются в презрительную полуулыбку. Может… ревновал?

Обрушив с грохотом подставку для цветов, впереди вскочил Дашко:

— Я… Это были бросовые идеи! — закричал он. — Идея еще не все… Надо уметь ее реализовать…

Потрясенный зал молчал.

Дашко нагнул голову, будто собирался кого-то боднуть, резко повернулся к Илье. Глаза его побелели от бешенства.

— Ты не человек, — прошипел он. — Ты — дьявол!

Он сорвался с места и бросился вниз, перепрыгивая через ступени. Разогнавшись, Дашко чуть было не влетел в объем изображения, но в последний миг испуганно шарахнулся в сторону выхода.

Люди сидели неподвижно. Лица у них были строгие и печальные, будто в этом торжественном зале только что у них на глазах погиб человек.

Чтобы освободиться от навязчивых мыслей о Дашко и злополучном просмотре, Илья достал кристалл с личными записями Анатоля. Коллектор прислал копию давно, недели две назад, и он время от времени слушал эти отрывки: сопоставлял их, выискивал скрытые зерна информации, старался представить события, которые предшествовали записям.

Илья повернул головку воспроизводителя. Послышался чуть хрипловатый знакомый голос:

«Она непонятная. То ласковая, свободная, игривая, как домашняя рысь, что живет у Калия. Тогда я чувствую себя раскованно и легко. Но всякий раз ее что-то пугает во мне. Она замыкается. Речь ее становится резкой, насмешливой, даже враждебной. Не возьму в толк — что пугает ее? Возможно, неустроенность моей души?

Не знаю, кто сказал: „Страсть — опьянение ума“. Одно ясно: он был холоден, этот человек. Как рыба. То, что творится сейчас со мной, ни в коей мере нельзя сравнить с опьянением. Это безумие. Это черный огонь, съедающий мою плоть. Я мало сплю, плохо контролирую свои действия. Может, это пугает Ирину?

Я впервые бит. По лицу. И поделом. Вышло очень некрасиво, на людях. Я получил сполна. И за „тоску по женщине“, и за то, что „плохо контролирую свои действия“. В комнате нас было пятеро… Ирина принесла целый ворох бумаг — глубинные проекции берега Днепра, где будут обитать мои „Славяне“. Она разрумянилась от быстрой ходьбы… Она была такая красивая, такая желанная.

Потрясенный, я увидел в Ирине то, чего недоставало моей суперкомпозиции — ее запев, зачин, пролог.

…Из черного монолита ночи, кое-где освещенного отблесками костра, выглядывает юная язычница. Ее как бы привлек говор и шум густо заселенной композиции. Девушка осторожно развела каменные ветки кустарника. На лице ее и боязнь, и отчаянное любопытство, и тайна обряда, который совершала она с подругами наедине с росой, туманами и хохочущим огнем… Хохочущим Сварогом. Одно плечо изначальной славянки отведено назад. Над веточкой, словно полная луна, восходит ее грудь… Там не должно быть розового камня. Только отблески его. Только черные ветки, еще мокнущие в омуте ночи, только молочная, белизна плеча и… луна над веточкой. Беспокойная, покачивающаяся в такт горячему дыханию язычницы…

Я не помню своего жеста, прикосновения. Кажется, он был связан с „луной“, обжигавшей меня. Затем щеку обожгла пощечина. И взгляды, взгляды… Удивленные, укоряющие, гневные. Андрея, Катюши, Мартина. Тоже обжигающие.

Я объяснился с Ириной, долго извинялся. Получилось путанно… Теперь мне и самому кажется, что в том грубом, раздевающем жесте ничего не было от ваятеля. Что-то проснулось во мне, когда я пребывал на грани двух миров. Что-то от предков: жестокое, наглое. Естественное, как движение зверя.

Взгляды ребят обжигают. Или это только кажется?

Я начинаю злиться. На себя, на Ирину, на всех. Почему вокруг столько условностей? Отживших свой век, ненужных. Почему свободный человек не стряхнет их?!

Эх, Толька Жданов! Дурак ты, Толька. Ты забыл, что ничего абсолютного в природе нет и быть не может. Свободы тоже».

Илья покачал головой. Свобода. До сих пор, увы, ее понимают по-разному. Вот Дашко, например. Он позволил себе быть свободным от элементарных моральных обязательств. И что в результате? Распущенность духа, откровенное воровство…

— Опять переживаешь?

На пороге модуля стояла Нина Лад. Эта юная женщина, мать озорных близнецов Маши и Миши, поражала воображение новых знакомых по трем причинам. Ростом, умением мгновенно перевоплощаться — от Нины-полководца до феи и прекрасными, тревожащими душу спонт-балладами. Кроме того, Нина руководила местным отделением Службы Солнца и чем могла помогала Илье в осуществлении его деликатной и сложной миссии.

— Заходи, Нинон, — обрадовался Илья. — Ты знаешь, я вот думал-думал и выискал у Дашко и у своего подопечного одну общую черту…

— Перестань, — отмахнулась Нина. — Нашел кого сравнивать. Жданов, хоть и с причудами, но парень мировой, а Дашко твой — подлец. И как я раньше его не раскусила, до сих пор удивляюсь… Короче, собирайся. Пойдем на Днепр. Там, на улице, все мое семейство ожидает.

— А петь будешь? — поинтересовался Илья, собирая в сумку плавки, «жабры», а также кристалл с последними записями из жизни огромной старой ивы, которая росла на пляже и которую он наблюдал вот уже два месяца. О редком таланте Нины Лад Илья знал со слов Гуго. Тот везде и всюду громогласно заявлял, что будущее принадлежит именно спонтанному, ассоциативному пению и что Нина — первый бард его.

— Не знаю, — ответила Нина. — День, похоже, обещает быть добрым… Климатологи постарались… Не знаю, не люблю загадывать, Илюша. Пошли!

Казалось, выставка отшумела.

Не то что интерес к ней ослабел или зрителей поубавилось, нет. Но мир уже успел подивиться и пространственным гравюрам Матвея Политова, и пейзажам Шандора Кэмпа с изменяющейся реальностью. Время, когда смотрят, прошло. Началось время суждений и споров.

Экспериментальные картины изобретательного венгра «Луг» и «Дом на опушке» вызвали лавину противоречивых откликов. Одних они завораживали, других — настораживали. Шандор запрограммировал их движением. Он ввел также в электронную сущность изображения причинно-следственную связь. Если над лугом, например, появились тучи, то менялся и свет картины, приходил ветер, под гребенкой которого никли травы и полевые цветы.

Илье и Калию повезло.

Они подошли к полотнам, когда на рыжей опушке, по-октябрьски холодной и полуголой, начали хороводить сумерки. Краски дня гасли на картине не сразу, а местами, как в жизни. Деревья толпами уходили в сумрак, зябко вздрагивали ветки осины, остановившейся у плетня, из леса осторожно выползал туман…